— Оружие-то тебе дали?
Степанов в удивлении посмотрел на него: «Всерьез? Шутит?» Но сторож, видимо, не шутил.
— Зачем оно мне?..
— И то верно: никого еще не убили, слава богу. Крой, Степанов!
Лошаденка трусила рысцой, телега, покачиваясь, катила по торной, мягкой дороге. Проезжал он черные пепелища с одинокими печами, деревни в пять — восемь изб… Некоторые села и деревни возродятся на своих исконных местах, некоторые навсегда исчезнут с лица земли, и только из рассказов старших молодые будут знать, где стоял родной их дом… И много еще лет, распахивая уже совсем не новину, плуги тракторов будут натыкаться на остатки кирпичных оснований печей, будут выворачивать из суглинка на свет божий чугунки, кастрюли, ложки, и уже не вспомнить никому, кто жил здесь, кто явился здесь в мир на радость и муки, был ли чем знаменит, прославив свое селение, или просто жил, честно исполняя свой долг…
Костерино стояло километрах в восьми от дороги в Верхнюю Троицу, нужно только свернуть вовремя. Раньше было — второй поворот направо после того, как выберешься из перелеска. А теперь… Так много появилось неизвестно куда ведущих дорог, проложенных в ходе боев и здесь же забытых, что приметить второй поворот на Костерино было делом непростым. Слава богу, что сторож счел необходимым вооружить Степанова точной приметой: сожженный советский танк.
Сначала Степанову попался разбитый «фердинанд», а вскоре наш танк. Свернув, Степанов нетерпеливо всматривался в даль: что за река, что за мост нужно будет возводить?
Река оказалась узкой, но бойкой: течение быстрое. Один берег крутой, другой пологий. В реке у берега торчали сваи… На берегу — бревна и щепа… Мост начали строить, но не закончили. Колея уходила влево, к небольшому мостику с дырявым настилом.
«Он, похоже, и телеги не выдержит», — подумал Степанов, но другого пути не было, и он тихонько тронул вожжи. Лошадь ступила на мостик, который затрясся, заскрипел — вот-вот рухнет! — но, как это ни странно, они оказались на другом берегу целыми и невредимыми. Вскоре Степанов увидел Костерино. Хотя заметно вечерело, он, бросив несколько взглядов на крестьянские усадьбы, безошибочно признал в Костерине деревню малопривлекательную. За дворами — ни яблонь, ни груш, ни кустиков малины или смородины. Он знал рассуждения таких домохозяев: «Посадишь яблоню, а потом десять лет жди, когда она одарит тебя яблоком. Да еще, может, вымерзнет или заяц попортит…» Сажали картошку, капусту: отдача была по сравнению с садом мгновенной. Свезешь на рынок, получишь деньгу — и живи себе! И на улице, уныло тянувшейся куда-то в поля, тоже ничего, кроме ветел. Вбил кол — сама вырастет! Жили интересами одного дня, считая, что главное — быть сытым при минимуме забот… Неприязнь Степанова к костеринцам росла.
Не успел он проехать и половины безмолвной улицы, как на дороге показалась невысокая молодая женщина.
— Не из города, не к председателю? — спросила она. — Лошадь больно знакома…
— К председателю… — ответил Степанов и назвал себя.
Вскоре лошадь оказалась на дворе, Степанов — в горнице.
— Где же хозяин? — спросил он, осматривая голые стены и случайную мебель: красного цвета комод, кушетку, обитую выцветшим зеленым плюшем, венские стулья и топорной работы табуретки.
— Спит. Пьян.
— Вот как? И часто это с ним?..
— Бывает… Садитесь, товарищ Степанов. Закусим, поговорим…
Действительно, поставив еду, Клава, как звали женщину, завела разговор:
— Человек много перенес, раненый-перераненый… А тут эти, сволочь на сволочи!.. Того и гляди, голову проломят и скажут, что так и было… Да! — спохватилась она. — Самогонку поставить?
— Не надо.
— О чем это я?..
— О костеринцах, — подсказал Степанов.
Бойкая, черноглазая, она открыто и пристально посмотрела на Степанова и заключила:
— Костеринцев вы сами знаете… Что тут говорить… — Она считала, что уже успела перетянуть Степанова на свою сторону, вернее, на сторону председателя.
— Простите, а вы кто Вострякову? Жена?
— Жена. Но еще не расписались: некогда. Артем пьет, иногда скандалит… Недругам есть за что зацепиться… Бывает с ним тяжело, но я сочла своим комсомольским долгом выйти за него замуж и помочь стать на ноги. Перевоспитать.
«Что она говорит?» — изумился Степанов и заметил:
— Замуж по долгу не выходят.
— А я вот вышла! Мне двадцать, ему — сорок пять. А вот вышла!
Чем больше она говорила, тем резче, задиристее звучал ее голос.
Что нужно было оправдывать в этом браке? Она будто щеголяла своим чувством долга. А может, просто уговаривала сама себя, что не страх засидеться в девках толкнул ее на это.
— Что ж, дело ваше… — сказал Степанов. — Но лично я убежден, что по долгу замуж не выходят. Ничего из этого не получится… Ну, а что с мостом? Почему до сих пор не наведен?
— Не хотят, и все. Вредные они, эти костеринцы!
— Проводите меня, пожалуйста, к самым вредным…
— Не надо вам ходить, товарищ Степанов! — запротестовала Клава.
— Почему?
— Вы же знаете их! Это такие отпетые!..
— Если убьют, произнесете над моей могилой речь, у вас это получится, — резковато сказал Степанов и встал.
Клава не могла понять: шутит?
— Ладно… Как хотите… Пожалеете, — предупредила она. — Оружие у вас есть?
— Нет..
Она зачем-то заглянула за ситцевую занавеску и сказала Степанову:
— Пойдемте.
На улице стемнело, и, не посмотрев на часы, уже не разобрать, вечер или ночь. Ни огонька, ни луны…
— В этом — сын-полицай… Осужден… — показывала Клава на большую избу. — Рядом изба — муж-полицай…
— Ну, спасибо, «порадовали», — покачал головой Степанов.
— Я вам не нужна больше?
— Нет.
Клава демонстративно повернула обратно. Степанов посмотрел ей вслед и пошел к большой избе. Постучал в дверь раз, другой и, не услышав отклика, настороженный, вошел в сени. В темноте нащупав дверь, потянул на себя. В кухне на шкафу стояла коптилка, напротив шкафа, в углу, за столом сидели старуха, молодая женщина, двое ребят. Из одной миски ели толченую картошку.
— Здравствуйте, — остановившись в дверях, сказал Степанов.
Его словно не слышали. Взглянули и продолжали есть, только старуха кивнула головой, отвечая на приветствие.
— Я стучал, — сказал Степанов, оправдываясь.
Здесь, видимо, сжились с новым своим положением, перестали считать себя хозяевами дома, да и хозяевами собственной судьбы.
— Чего тебе? — повернулась к Степанову старуха.
Он не знал, с чего начать. Казалось, было бы легче и проще встретиться с явным врагом.
Рассмотрев неподалеку от стола табуретку, Степанов опустился на нее. Старуха выдвинула ящик, достала алюминиевую ложку и, обтерев тряпкой, протянула незнакомцу, который все же был гостем.
— Спасибо… — отказался Степанов. — Я из города, — начал он и, рассказав, что в городе тиф и нужен лес для больницы, спросил: — Почему же мост не достроен?
— Костеринцам власть назначена… — ответила старуха. — Ты с ней и поговори…
— А вы мне ничего не хотите сказать?
Старуха повернулась к нему. Более горестного и снисходительного взгляда Степанов еще не видел.
— Что ж мы сказать можем?.. Мы?! Случаем, не ошибся ли домом?
— Нет, не ошибся… У вас сын служил полицаем?
— В том-то и дело, что у нас… У нас, а не у других… Такие уж мы «счастливые»!..
Картошку доели. Облизав ложки, мальчик и девочка ушли, за ними — молодая женщина. Старуха перекрестилась и, поднявшись, начала убирать со стола, не обращая внимания на Степанова: хочешь сидеть — сиди… Какая-нибудь минута — и стол уже поблескивал новой тонкой заграничной клеенкой.
— Как вас зовут? — осведомился Степанов.
— Я — Прасковья Егоровна, — с достоинством ответила старуха. Ну, мол, и что?
— Прасковья Егоровна, что же тут у вас происходит?
— Ничего не происходит…
— Как же не происходит? Вы молчите, Востряков лежит пьяный, лес вывозить нельзя! Разве это «ничего»? А там, в Дебрянске, от тифа мрут! «Ничего»!