Последние дни, тревожась за него, Мартин верным псом стерег его покой рядом в боковушке, не гася лампы, и время от времени заглядывал в спальню. В ту ночь и его сморил сон, седая голова тяжело склонилась к плечу и наконец упала на стол.

Пробудил его тревожный стук. Стряхнув с себя остатки сна, он протер глаза и прислушался. Стук не повторился. Тогда он схватил лампу и кинулся в спальню.

Увы, слишком поздно. Открыв дверь, он увидел хозяина как бы в ореоле пламени: казалось, тысячи огненных присосков впиваются в его тело.

И не успел старик подбежать к кровати — огненное марево уже без следа впиталось в тело спящего — словно пламени и не бывало.

Дрожа как осиновый лист, Мартин ошалело пялился на хозяина.

Внезапно лицо Чарноцкого странным образом переменилось: дотоль неподвижное, оно исказилось, как бы в конвульсии или в нервном спазме, до неузнаваемости исковеркавшей черты гримасой, застывшей на устах. Чарноцкий, одержимый таинственной силой, предательски завладевшей его телом, вдруг сорвался с постели и с диким воплем бросился прочь из дому.

Было четыре часа утра. Над городом тянулись хороводы сонных видений, уныло складывали фантасмагорические свои крыла демоны кошмаров, нехотя готовясь в обратный путь, а задумчиво склоненные над детскими кроватками ангелы спешили запечатлеть на младенческом челе прощальный поцелуй…

На восточном рубеже небосклона замаячили фиолетовые блики. Иссиня-серая заря, трепеща от рассветного озноба, катилась к городу волнами пробужденья, просветленья, обновленья. Стаи городских галок, очнувшись от ночной дремоты, раз и другой и третий очертили над ратушей черные кольца и, возбужденно галдя, расселись на голых предвесенних деревьях. Беспризорные псы, набродившись по ночным закоулкам, теперь жировали на рынке…

Неожиданно в разных точках города взметнулись вверх фонтаны огня; выпуская красные лепестки, пышным цветом заалел он над крышами, потянулся к небесам. Заохали церковные колокола, раскромсали рассветную немоту вопли, гул, всполошенные голоса:

— Пожар! Пожар!

Семь кровавых парусов разрезали утренний горизонт, семь огненных стягов заплескались полотнищами над городом. Горели монастырь ртцов-францисканцев, здание суда, управа, монастырь Святого Флориана, пожарные казармы и два частных дома.

— Пожар! Пожар!

По рыночной площади метались людские толпы, неслись автомобили, грохотали пожарные машины. Какой-то человек в униформе пожарного, с разлетающимися волосами и факелом в руке лихорадочно продирался сквозь толпу.

— Кто это? Кто?

— Держите его! Держите! Поджигатель!

Тысячи рук жадно тянулись к беглецу.

— Поджигатель! Злодей! — рычала безумная от ярости толпа.

Кто-то выбил у него из рук факел, кто-то схватил в охапку.

Он вырвался, с пеной на губах расшвыривая скопище… Наконец его усмирили. И вот уже ведут по площади — скрученного веревками, в свисающей лоскутами одежде. Люди всматриваются в лицо, освещенное бледной зарей.

— Кто это?

У конвойных невольно опустились руки.

— Кто это?

А у стражи в ужасе отнялась речь, перехватило охрипшее от крика горло.

— Вроде бы лицо знакомое?!

С плеч безумца свисают содранные в потасовке эполеты начальника пожарной охраны, на рваной рубахе блестит медаль «За тушение», сверкает золотой крест «За доблесть». И это лицо — лицо, искаженное звериной гримасой, со скошенными, налитыми кровью глазами!..

Целый месяц, из ночи в ночь после страшного того пожара, дотла спалившего семь лучших городских строений, старый слуга Чарноцких видел призрак хозяина. Тень безумца проскальзывала в спальню, склонялась над пустой кроватью, шарила по ней, отыскивая тело, — может, чтобы вернуться в него? Увы, искала понапрасну…

И лишь в конце апреля, после того как начальник пожарной службы, заточенный в клинику доктора Жеготы, в беспамятстве выбросился из окна и тут же на месте скончался, его тень перестала навещать старое свое жилище…

Но и до сего дня живут среди людей легенды о душе Огнестойкого: оставила она во сне свое тело, а вернуться в него уже не смогла — завладели им огнедлаки.

26 ноября 1919 г.

Перевод с польского Л. Ермиловой