Annotation
"О чём ты думаешь, когда падают листья?..
Отчего... отчего так кружится голова? Я ещё мал, я ещё очень мал... отчего так кружится голова? Меня оплетают, оплетают цветастые ленты круговорота, и в его пространстве, в этом призрачном коконе, обнимающем чувства и плоть, прямо напротив меня, близко-близко... кажется, близко-близко её – но ведь я ещё очень мал – её разинутый рот. Он смеётся, и я словно наг перед этой разорванной смехом мякотью губ и словно льну, льну к этой раздвоенной мякоти губ. И в это наше пространство – моих глаз, её рта – обильно льётся лазурь... и обдаёт, обдаёт мою наготу нежностью и напитывает, напитывает нежностью нежность во мне, какую-то новую, непонятную нежность во мне...
– Юля! – голос Юлиной тёти нарушает кружение... обращает радужный призрак в смазанные витражи осени... разжимает Юлины пальцы и роняет нас потерявшихся (как осень – растерявшиеся листья) на остывшие листья, стеклянные листья.
– Юля!
Мы очнулись и поднимаемся на шатких ногах, и шарахаемся – случайно друг к другу – на шатких ногах. Что-то коснулось меня – но ведь я ещё очень мал – что-то неосязаемое, но волнующее плоть коснулось меня... Я знаю запах травы и пруда, и яблочный запах веранды, и жужжащий запах помойки в овраге. Они трогают нервы и отпускают, и забываются, чтобы однажды припомниться. Что-то коснулось меня и отозвалось во мне – но ведь я ещё очень мал – отозвалось во мне невыносимостью терпеть что-то в себе...
– Пока! – говорит она, смеётся она... и уходит. И уходит то, что коснулось меня. И во мне остаётся то, что коснулось меня. Это то – но ведь я ещё очень мал – это то, как она... как пахнет она... как пахнет она нагая..."
Братья Бри
Явление чувств
Содержание
История первая. Девушка за окном
История вторая. Тане
История третья. Женечка
История четвёртая. Другая
История пятая. Лёгкий рассказ
История шестая. Кожа тронула кожу
История седьмая. Приглашаю тебя на...
История первая
Девушка за окном
Он ждал... ждал... Последние месяцы он только ждал. Только ждал. И ничего больше. Гадалка сказала: жди. И он ждал. Беспробудно. Безнадёжно. Водка не спасала. Дурачила, но не спасала. Женщины... Они, как дождь – приходят, обращают тебя в себя... и уходят, оставляя тебя... оставляя тебя тоске. И водка, и тоска наутро требуют опохмелки. И он опохмелялся... и ждал...
Девушку за окном будто сгорбил, сломал и скорёжил однажды ветер, оставив ещё одну неправильную геометрическую фигуру. Фигуру, показывающую всем фигу... и плачущую от такого эгоцентризма. Девушке за окном будто глянула однажды в глаза ночь, одарив её, в насмешку ли, по слепоте ли (ведь уродство не должно заигрывать с надеждой), двумя агатовыми магнитиками. В девушке за окном будто зародилось однажды пламя, выдающее себя золотистыми языками-локонами, вольно танцующими на волнах ветра – как же им хочется вырваться из плена уродства! Уродство... Девушке за окном не говорят этого слова. У неё, как у всех, есть имя.
Друзья знали, что ему нужно. Как-то он сказал: "Дайте мне "живуху", и я оживу". Это был его стиль: жить оживая. В свои тридцать семь он мог допивать, не смакуя, мог доживать, не сожалея. Но он не мог дописывать. Он или не писал вовсе, или исписывался. Исписывался, исписывался, глотая оглушительными глотками "живуху". Исписывался, исписывался, пока продолжали гореть его раны, подожжённые острыми сколками жизни. Друзья тащили ему сколки жизни, подобранные там и тут. Тащили ему то, что они считали "живухой". А он – глупо обижаться на того, у кого собачий нюх – он нюхал воздух, только нюхал воздух и отворачивался, не пуская слюну и не притрагиваясь к бескровной плоти. И снова ждал... ждал...
Но на этот раз он ждал не "живуху", которая истощит его перо. Он ждал... живую, живую, только живую жену. Марину! Мариночку! Долгие месяцы. Бесконечные часы. Умирающие клетки... в клетке судьбы.
Девушка за окном в сопровождении таксы. Хорошо гулять с подружкой. Мимо проходят люди и смотрят на таксу. Хорошо иметь подружку, на которую смотрят люди. Девушка за окном и такса. Две странные подружки, гуляющие в пространстве. Пространство – это страна зеркал для странных людей. В пространстве можно увидеть много собственных отражений. И не надо страшиться кривых зеркал, в которых убранством служит уродство. Те зеркала обожают клетку. Клетку, в которой так мало пространства.
Телефонный звонок блякнул в его голове, как кнут пастуха. Его живот затрясся в нервном припадке, словно бубен шамана, повинующийся стихиям снежного Зазеркалья.
Кнут деревенского немого дурачка Кольки свирепо рявкнул в воздухе и отозвался бешеным укусом в животе Андрюши. Прежде чем убежать вслед за своим отбивающимся животом, он увидел в полутора метрах над землёй кабанью щетину лба и немой, немой, немой взор мычащего на невидимых коров пастуха.
Приехав в деревню за живым воздухом, за живым солнцем, за живым дождём, он увёз оттуда блядский живот, отдающийся всем стихиям.
Воздух, словно взбесившись, блеял и блеял, звонко и настырно – где-то рядом призрак немого дурачка. Он всегда является, чтобы оголить предчувствие. Андрей схватил телефон.
... Простите... Марина... скончалась...
Девушку за окном стёрло... вместе с подружкой... вместе с пространством... вместе с окном... Потому что помешательство одиноко. Потому что помешательство замкнуто. Потому что помешательство не терпит окон, через которые можно сбежать от помешательства. Зато помешательство без ума, как, впрочем, и ты, от "живухи". Окружи себя зеркалами – и в каждом ты найдёшь "живуху". Посмотри (посмотрись!) хотя бы в это, манящее тебя из черноты ночи. Ты увидишь в нём своё будущее. Смотри!
Неделю назад этого парня поимела жизнь! Смотри! Ты узнаёшь его?
С кровью выдавленный запорным ночным кошмаром Андрей стоял на дрожащих полуногах на своей постели, обливая съёжившуюся простыню бьющим через край детским ужасом. Он торчал, как убогий на паперти, опершись молящим взглядом на бумажную стену и прикрыв заносилованную помешательством душу накидкой из одеяла.
– Г-г-господи, н-не могу-у... н-не могу-у... бо-ольше... Г-госпо-о-дюшка, ми-и... Господюшка, миленький... Господюшка... только Ты... Ты сильный... Пожалуйста, миленький, верни мне, верни... верни... её... её... её...
Судорожно отделившись от своего рта, продолжавшего орать там, в другом измерении, он коверкал каждую мышцу лица, выворачивая его наизнанку и превращая в один голый, просящий пощады нерв. И этот единый, не виданный в природе нерв надувался до синюхи и испускал звуки, походившие на человеческие.
– Она... была. Она... снова приходила. Господи, не могу, не вынесу. Ты сильный, Господи. Ты сильнее... сильнее... сильнее с-смерти... Господюшка, я... прошу-у-у... я ... умоляю-у-у... верни мне... мою... Мариночку... Мариночку...
Теперь посмотри в то, справа от тебя. Жалкий лик вечной осени. Вам предстоит знакомство. Знаешь ли ты, что такое вечная осень?
Жухлые стены жёлтого дома... Вечная морось дежурного света... Белые тени, отмеряющие дозы смирения... Жёлтые пятна на бледных телах – побежали по жилам дозы смирения... Открытые рты, забывшие закрыться – поползли по кишкам дозы смирения... Инопланетяне, смирившиеся с инопланетностью... Качаются... качаются... Сидят – и качаются. Идут – и качаются. Испражняются – и качаются... и качаются... и качаются... И кто-то из них Андрей. И он, как маятник, забывший о времени, со взглядом, рассеянным холодной моросью казённого света, качается, качается...
