Такой человек в Петербурге появился.

Это был Франческо Растрелли.

И вот, сидя глубокой ночью в Петергофе, в полнейшем одиночестве, он думал о том, что и Смольный монастырь, и Большой дворец ему особенно удались, их можно смело отнести к числу самых лучших, самых продуманных, самых законченных из всего, что он сделал.

Петергоф и Смольный больше всего и полнее выразили его веру в силы и возможности человека. Конечно, сам грандиозный масштаб всего архитектурного ансамбля предоставлял зодчему большие возможности. Подчиняя всю постройку своей основной идее, Растрелли в то же время придерживался поставленной перед ним императрицей задачи — продемонстрировать пред всеми искреннюю набожность матушки-царицы, которая не жалеет средств на украшенье божьего дома. Ну и, само собой, нужно было, разумеется, поразить взор нарядностью и роскошью. А потому даже чертежи Растрелли, которые шли на утверждение, были предельно красочны: все фасады зданий монастыря изобиловали вазами, статуями, флагами, золочеными куполами. Густая позолота декоративных деталей, голубизна стен и белых колонн создавали праздничное зрелище.

Растрелли сделал план собора и всего ансамбля крестообразным, он добился полной гармонии и соподчиненности отдельных частей, когда все пропорции не только видимы, но и слышимы. Получилось это само собой, потому что он стремился к своей мере, своему совершенству. У каждого — своя мера. Архитектор Витрувий, к примеру, измерял высоту человека ступнями, а живописец Ченнино Ченнини лицами: от одного уха до другого — длина лица, от плеча до локтя — одно лицо, от верха бедер до колена — два лица. "А сколько лиц у моих построек? — думал Растрелли. — И все это создано мной среди зеркальных прудов и тенистых рощ, неописуемых лугов и тихой приветливой зелени. Сколько страданий мне пришлось пережить, сколько мук принесло вынужденное ничегонеделанье! А все же сумел преодолеть — и произвол, и косность". Мерой Варфоломея Варфоломеевича была жизнь, одухотворенность.

Растрелли подошел к столу, сел в кресло и вывел на большом листе бумаги: "Размышления о способах и трудностях, мешающих в России строить с той же точностью и совершенством, как в других европейских странах". Не сводя глаз с написанного, Растрелли подумал, что все его способности подверглись в России самой жестокой проверке. Выходит, что он ее выдержал и даже сохранил молодую энергию. Иначе он давно послал бы все туда, куда обычно посылают россияне. "Как хорошо было бы ездить по разным державам и градам, оставляя везде знатные постройки", — думал архитектор.

И Растрелли вполне был готов к этому. Но Россия его от себя не отпускала. Видно, ей нравилось, что сей архитектор чист сердцем, а ежели сердце чисто, то и дела тоже.

Обер-архитектор взял перо и стал быстро писать: "Известно, что камень и известка здесь очень крепки, и я их на-шел гораздо более прочными, нежели песчаник, употребляемый во Франции. Что касается производства кирпича, то он довольно хорошо обработан и обожжен как следует, так что, невзирая на суровые зимы в этой стране, он противостоит всем непогодам.

Теска камней, принятая за границей, не может выполняться в России за неимением людей, знающих это дело.

Часто употребляют здесь сорт желтоватого камня, совершенно неплотного, слитком нежного и пористого, который не дает абсолютно никакой возможности тесать в совершенстве мулюры, хотя имеются люди, способные это делать.

В провинции Ливонии, вблизи Ревеля, имеются каменные карьеры, похожие на карьеры Льера и даже более белые, их не употребляют для построек, потому что люди, управляющие строениями, находят столько препятствий для перевозок, что их забросили, несмотря на мое настояние.

Ее величество императрица владеет многими карьерами прекраснейшего мрамора, но большая отдаленность его местонахождения мешает принести его в достаточном количестве для того, чтобы сделать какое-либо прекрасное архитектурное произведение, а кроме того, очень мало рабочих, могущих его обработать.

Штукатурка здесь несравненно лучше той, которая употребляется во Франции.

Что касается плотничьих работ, то они здесь превосходны, только лес, который идет на балки и другие работы, не служит так долго, как во Франции и Италии, ибо качества дерева хороши только тогда, когда соблюдают правильные сроки рубки; вследствие этого приходится часто менять балки в комнатах, которые обычно гниют с обоих концов. Я нашел способ их сохранять: это прикреплять на обоих концах футляры из железных пластинок, которые препятствуют сырости из степ проникнуть туда. Это можно делать, однако, лишь для сооружений государыни, ибо требует очень больших издержек.

Большинство зданий вельмож покрыты листовым железом, размером в два фута четыре дюйма в квадрате. Нужно, перед тем как покрыть ими крышу, окунуть железо в чеснок, что повторяется каждые четыре года, и красить их масляной краской. Благодаря такому способу они очень долго сохраняются и не ржавеют.

Постройки императрицы точно так же покрыты листовым железом — с той разницей, что они перед употреблением подвергаются лужению. Благодаря этому они прекрасно сохраняются, но стоит это значительно дороже.

Столярные работы выполняются в совершенстве, так как много мастеров, главным образом немцев, которые отличаются в этом деле.

Что касается лепщиков, то в России имеется достаточно искусных, большинство из них на службе у императрицы. Что же до скульпторов, то нет людей достаточно способных, чтобы носить имя искусных мастеров.

Служба архитектора в России изрядно тяжела. Множество людей начинают вставлять тебе палки в колеса. На первый взгляд, они кажутся самой устойчивостью, грубой силой и властью. Они не дают людей, не отпускают материалов, задерживают деньги. На поверку они оказываются обыкновенными мошенниками, вся их устойчивость мнимая, за ними ничего не стоит, по-настоящему они — ряженые. Но пока это начнешь понимать — из тебя вытянут душу. Архитектору недостаточно сделать проект здания, которое он должен выстроить. Нужно, чтобы он сам вычертил его в большом масштабе и не отлучался со стройки, ибо некому доверить точное исполнение твоих указаний. Все переиначат, сделают наперекось. Больше того: архитектор должен сделать чертежи деталей здания, будь то для столярной работы, для лепки и прочее, иначе придется всегда что-либо переделывать, что повлечет за собой потерю времени и большие издержки. Архитектор на службе не имеет ничего, кроме своего жалованья, без какого-либо другого вознагражденья, всегда допустимого в других странах; но пуще того: архитектора здесь ценят только тогда, когда в нем нуждаются".

Растрелли положил перо и с большим теплом подумал о своих учениках, помощниках, союзниках в самых разных трудах и начинаниях. Это московский архитектор Евлашев, который помогал ему при постройке подмосковных дворов — человек многоопытный, мастер превосходный, с высокой и чистой страстью в душе.

Это Савва Чевакинский — способный, улыбчивый, деловой. Превосходный человек, много раз приходивший на помощь. С ним пришлось строить царскосельский Эрмитаж и прочее. Это главная опора на строительстве Смольного Христиан Кнобель, мечтатель, обремененный огромной семьей и вечно попадающий в какие-то глупые приключения с женщинами. Это каменных дел мастер Казосопра. Это верзила-прапорщик Федор Стрельников, недремлющее око на всех постройках в Петергофе.

Конечно, попадались ему в жизни и люди глупые, непутевые, бездельники и пустобрехи. Но он и к ним бывал благожелателен. Старался никому не причинять вреда. Делать добрые дела, считал он, это в природе вещей.

Уже брезжил рассвет, когда архитектор отправился спать.

* * *

Обрусев, Варфоломей Растрелли хорошо узнал печаль обездоленных и муку тех, кто числился по департаменту праведников. Быстрый разумом архитектор терпеть не мог тупиц, людей горько заурядных. Он делил всех людей на противостоящие армии: тех, кто разумен и плодоносен, и тех, кто мешает оным. И когда одна рука архитектора выводила на бумаге божественные проекты дворцов, другая его рука писала очередную челобитную государыне императрице о великой нужде и скудости знатного архитектора Растрелли, о крайней его бедности и полнейшем разорении, о неуплате денег за работы в Москве и Питербурхе, о недаче жалованья за постройки в Курляндии для господина генерал-адъютанта фон Бирона. И было в этом двуруком писании Растрелли неизъяснимое вечное противоречие жизни между самым высоким, что в ней есть, — огнем вдохновенья и самым низовым — рутиной животного, алчного существования, всегда болезненно ощутительной и язвящей художника.