Петр хотел облечь несбывшиеся мечты России в форму прекрасного града. Муки и страдания оставались величественным фасадом.
Пристойное могуществу державы великолепие новой северной столицы позволило впоследствии одному замечательному испанцу заметить, что Петр I был самым великим художником России в широком смысле этого слова, ибо он нарисовал в своем воображении замечательный город и упорно создавал его на огромном холсте природы.
Леблон был человек необыкновенный и хорошо знал, для чего живет на этом свете. Вот он-то, Леблон, а вернее, ссора между ним и отцом способствовала тому, что царь резко изменил свое первоначальное зародившееся к Растрелли доброе мнение и весьма охладел и переменился к фамилии Растрелли.
Но спервоначала следовало бы почтить достойной памятью большого архитектора, каковым был Леблон. Он был честен, не умел притворяться и, получив выгодный ангажемент от Петра, отнесся к своим обязанностям крайне добросовестно.
Ради справедливости заметим, что старший Растрелли бывал слишком упоен собой, успехами сына, болезненно тщеславен. Его пьянила удачливость в делах. Общение с ним в такие периоды становилось невозможным. Он смотрел на всех свысока, его охватывала какая-то дьявольская дерзость и нетерпимость, исступленное самообожание. Потом это проходило. Но он успевал нажить себе врагов, которые мстили ему в отместку за обиды, нанесенные им невзначай, или вымещали на нем свою бездарность. Это его состояние напоминало внезапно налетевший южный ветер, который взбаламучивает все вокруг, подымает на море шторм, гнет и ломает деревья. А после внезапно исчезает.
Только объятое беспокойством море еще долго шумит и бьется в ярости.
Так вот тот же Иван Лефорт, который уговорил Растрелли ехать в Россию, указал царю и на знаменитого парижского архитектора Леблона, рекомендуя его как искусного мастера многоразличных художеств, пользующегося во Франции большим авторитетом.
Петр, как известно, на веру ничего не принимал и поручил разузнать о Леблоне прозорливому комиссару Адмиралтейства Конону Зотову, который был тогда в Париже. Зотов разузнал и заключил с Леблоном контракт, где француз титулован генерал-архитектором с окладом в пять тысяч рублей в год. Зотов сам решил сопровождать архитектора, чтоб ускорить дело и чтоб дешевле стала дорога.
В мае 1716 года они оба прибыли в Амстердам, затем через Нарден и Оснабрюк пустились в Пирмонт. Здесь Петр отдыхал и пользовался лечебными водами.
Художник был представлен русскому царю. Тогда же Петр написал Меншикову: "На сих днях приехал сюда Конон Зотов и привез с собою из Франции славного архитектора и механика Леблона и прочих мастеров, которые приняли нашу службу, и оных к вам отправим сухим путем".
С Леблоном царь был неотлучно не только во время пребывания своего в Пирмонте, но и в пути до Шверина. В июне Петр снова пишет Меншикову: "Доносителя сего Леблона примите приятно и по его контракту довольствуйте, ибо сей мастер из лучших и прямою диковинкою есть, как я в короткое время мог его рассмотреть. К тому же не ленив, добрый и умный человек, также кредит имеет великий в мастеровых во Франции и кого надобно через него достать можем. И для того объяви всем архитекторам, чтобы все дела, которые вновь начинать будут, чтобы без его подписи на чертежах не строили, также и старое что можно еще исправить".
О государственной пользе хлопотал царь, хотел порядок навести в градостроительстве, да не учел важного обстоятельства: четкость военного приказа хороша в среде людей покорных. Но отдать команду художнику, его внутреннему побуждению, его одержимости — пустое дело. Всякая попытка сделать это — несостоятельна. Никак нельзя не считаться с самолюбиями художников, в коих и проявляется вернее всего их настоящая ценность.
Ментиков отдал официальный приказ: собрать всех архитекторов в городовую Канцелярию, где Леблон изложит им свои соображения.
Ну и собрались инженер-полковник Трезини, Матарнови, Браунштейн, граф Растрелли, Михайло Земцов, Шедель, Швертфегер и прочие.
Все это были опытные и добрые мастера, наделенные и талантом, и трезвым расчетом, но Леблон стал разговаривать с ними заносчиво и прибавил, что планировать будет он, а остальные будут контролерами на стройке, что все его решения обязательны. Тут старший Растрелли не выдержал, вспылил, затопал ногами как ужаленный. Он закричал:
— Как другие — не знаю, а я лично тебя слушать не хочу и не буду! Леблон, мне ты не указчик! Ты генерал, а я архитектор и скульптор, я таких, как ты, генералов могу за день вылепить целую дюжину! А приказы я буду выполнять только двоих — господа бога нашего и императора всероссийского. Да и то, пока я у него на службе…
Отец не верил, что царская воля такова, чтобы все подчинялись Леблону, который не хочет считаться ни с русской строительной традицией, ни с мнением коллег, ни даже с самим князем Меншиковым, которому он прямо говорил о его упущениях. А того это бесило неимоверно. Недовольство Леблоном росло среди вельмож, которые имели отношение к строительству. Роптать-то на Леблона роптали, но с известной осторожностию, потому что царь мог за это строго взыскать. Все знали, в какую ярость мог прийти Петр, если видел, что кто-то пытается ему мешать, становится поперек.
Леблон обладал многими знаниями, провести его было невозможно. Его энергия преодолевала все затруднения. Он представил царю свой проект застройки и планировки Петербурга. Он отобрал у Растрелли-старшего план Стрельны, признав его малопригодным. Генерал-архитектор Леблон сам произвел точное исследование местности и нивелировку. Он подал царю "Положение места и строения", с планом Стрельнинского дворца. В это же время Меншиков жаловался Петру, что у Леблона ничего не делается, хотя сам мешал французу, задерживая производство работ.
В своих планах Леблон слишком доверялся геометрическому духу. Он не хотел считаться с природными условиями. Его город должен был быть строгим, сухим, тесным. Так, он наложил овал, образуемый крепостными стенами Петербурга, прямо на то место, где Нева сливается с Невкой.
Это вызвало у всех архитекторов недоумение, а потом сильно развеселило. Леблон молча и задумчиво глядел на свой проект и был, казалось, невозмутим. Он моргал своими густыми белесыми ресницами, а потом взял и передвинул центр города на запад. Сердцевиной Петербурга Леблон хотел сделать императорский дворец в центре Васильевского острова. Но по общему мнению всех петербургских архитекторов, сердцем новой столицы должно было стать Адмиралтейство на берегу Невы. Когда центр передвинулся в излучину реки, Нева — эта дразнящая блистательная красавица с ее плавным течением — сама собой вошла в общую композицию города.
Есть архитекторы, которые уповают на линейку и циркуль, забывая, что города рождаются, как люди, и не поддаются выравниванию и образумлению. Вон вдоль берегов Невы вытянулись парадные постройки, дворцы, напротив них — Петропавловская крепость. Хмуро поглядывают они друг на друга. Три магистрали прошили город, словно в Версале, сойдясь в одной точке, но им наперерез устремились поперечные проспекты и каналы. Это создает впечатление спокойствия и простора. А Леблон считает, что в Петербурге все идет вопреки единому продуманному общему плану.
Но оставим пока что в покое планировку города. Нас больше волнует судьба самого Леблона в России. Она вдруг пересеклась с судьбой семьи Растрелли.
Случилось так, что Леблон потребовал, чтобы все начальнейшие художники, которые работают при фортификациях, домах, садах, мануфактуре и при других художествах в городе Санкт-Питербурхе, собирались в назначенный день и час раз в неделю. Собрание это должно было обсуждать вопросы о ходе работ и рабочих силах, и тут же, смотря по надобности, давались бы приказания и заявлялись требования о материалах и рабочих письменно. И настаивал еще, чтобы учреждена была должность комиссара, на обязанности которого была корреспонденция с подлежащими местами и лицами. Леблон предложил князю Меншикову создать Канцелярию строений как специальное учреждение для заведования строительной частью. Он хотел завести всюду, везде и всему самый строгий контроль. Ведь любая проверка есть господство над тобой чужой воли. Это было невыгодно многим. И прежде всего Меншикову.
