И тогда светский авторитет Матвеева возрос и стал почти непререкаем. Ему все чаще поручали теперь самому освидетельствовать живописцев. Даже чужеземных. Теперь он мог себе позволить более свободную трактовку баталий и икон для храмов — вольность, которая не была дозволена никому. Те, кто его прежде не принимал, старались теперь зазвать к себе. Андрея все чаще стали именовать "гоф-малером", хотя таковое звание официально носил только Никитин, а после его ссылки — Каравакк. И все же Андрей утвердился в звании придворного живописца. Это означало многое: близость ко двору и некоторую безопасность, выдачу бесперебойно заказов. Звание и положение его как бы обеспечивало некоторое превосходство, ставило выше иных собратьев, российских и чужеземных мастеров, которые довольствовались одним только трудом от своего художества. Другой бы на месте Матвеева быстро освоился, нажил бы сильных покровителей, влез бы им в уши и в другие места, раздулся б и укрепился. А Матвеев? Ему страшнее всего было увидеть осуждение в глазах друзей или, не дай бог, услышать худое слово от них. Он знал, что всякое звание требует определенной платы от его носителя, оно, правда, дает опору в жизни, положение, большую близость к венценосцам, способно разжечь большую охоту к большим деньгам и к богатству. Оно уводит от нищеты и направляет к достатку, подталкивает к отверстым местам, в которые надобно проскальзывать без задержки и промедления, а главное — без раздумий. При упорстве, охоте вящей и прилежности — ого-го! — такое можно натворить, что присовокупишься к избранным, к тем, кто гребет деньги лопатой и смотрит на всех исподлобья. Словом, к тем, кто пришел в этот мир разделить власть, а не трудиться в поте лица. Но Матвеев по природе своей как был простодушным и наивным, так им и остался. Ровнехонько ничего он из своего положения не выжал для себя.
Еще замечено будет, и не однажды это оправдалось, что никакие таланты не возвысят человека в государстве российском при разных самодержцах без угождения и лебезения. А Матвееву не досталось этих свойств от рождения, да и жизнь их не взрастила в нем. Он не лакействовал и — как ни странно — был в чести и почете. А других пинали, хотя они очень уж старались и со всех ног бросались, чтобы подальше скакнуть и поглубже лизнуть.
Когда на Невском был установлен портрет Анны работы Матвеева, придворный первый моляр Людовик Каравакк, который тоже был автором коронационного портрета императрицы, лично прибыл для осмотра. Андрей краем глаза увидел француза и, смутясь, стараясь прошмыгнуть незамеченным, повернулся к нему спиной, пошел в другую сторону. Он решил прогуляться по Невскому. Но, вернувшись через час, Андрей застал Каравакка все там же — он спокойно сидел на плетеном стульчике возле своей кареты, а лакей держал над ним зонт. Каравакк увидел Андрея, пошел ему навстречу. Он показал вверх, на портрет, щелкнул пальцами, молча и почтительно пожал Андрею руку. Тот в смущении низко поклонился.
Это была большая честь!
Глава третья
Письма в Лондон
утра над Санкт-Петербургом туман. В нем всё растворено — небо, земля, деревья, люди, строенья. Все плавает, колышется, смещается, замирает. Туман поглощает даже звуки. Еле слышен слабый звон издали — звонят к обедне.
Во дворе, отгороженном от узкой улицы каменным забором, паслась темно-гнедая лошадь. Пройдет — остановится. Понюхает землю — снова переступит. Поведет головой туда-сюда и опять ходит, ходит, ходит.
Перед окном, задумчиво глядя на двор, сидит красивая женщина, покручивая на пальце светлый локон. Пожалуй, она даже красавица. У нее тонкое, нежное, розовое, породистое лицо. Такой цвет бывает только у дорогих ваз и шелковых тканей. Это леди Рондо, жена английского резидента при русском дворе. Ей скучно, ей некуда девать себя. И вот она неотрывно следит за лошадью, загнанной в такую же тесную ограду, как и она. А та все ходит и ходит по двору. Ходит и нюхает чужую холодную землю. Скучает призовая английская лошадь, скучает и английская молодая леди. Однако свое одиночество она переживает стойко. Судьба забросила ее на чужбину, в, страну непонятных людей. Ее чуть ли не каждый день приглашают во дворец — на гулянья, балы, иллуминации, машкерады. Поэтому она постоянно напряжена и неспокойна. Русские интересны до тех пор, пока в них нет доброго фунта водки. А после они становятся опасны, хватают женщин за что попало, орут, ругаются, дерутся. Потные, грубые, того и гляди обесчестят. А то и по голове хватят в раже. Зачем ей нужны эти варварские развлеченья? Толкотня, мордобой. Дня не проживешь, как тебе хочется, всегда надо хитрить, ловчить, выгадывать. Одна отрада и осталась у леди — письма в Лондон. Она часто пишет своей подруге. Вот и сейчас она начнет такое письмо, вернее, целое послание, подробное и обстоятельное. А там подоспеет время ехать к принцессе Елизавете Петровне в карты играть.
Последний раз она взглядывает в окно. Туман все сгущается и сгущается, и вот уже через него смутно проступают очертания лошади. Она стоит с поднятой головой, как памятник. Леди Рондо вздыхает, усаживается за стол, берет в руки перо. "Петербург. 1738 год, — выводит она медленно. — …Не думайте, что можно заставить женщину говорить о другой или других, если к этому не примешивается что-нибудь скандальное, — пишет леди Рондо, — по крайней мере вы увидите, что я не отступаю от остальных женщин… Недавно у меня была одна из здешних красавиц, супруга русского вельможи г. Лопухина, которого вы видели в Англии. Она статс-дама императрицы и приходится племянницей той особе, которая была любовницей Петра Первого и историю которой я вам рассказывала (то есть Анны Монс), но скандальная хроника гласит, что она не так твердо защищала свою добродетель. Она и ея любовник — если он у нее только один — очень постоянны и в течение многих лет сохраняют друг к другу сильную страсть. Она приезжала отдать мне визит после родов".
Леди Рондо бросила перо в чернильницу и задумалась. Душа ее потянулась туда, в Лондон, где она жила весело и беззаботно. Многое ей тут вспомнилось, и она даже застонала от острой жалости к самой себе. Но надо было держаться, держаться во что бы то ни стало. И она снова взяла перо.
"Когда она родила, то при первой встрече с ея супругом я поздравила его с рождением сына и спросила о здоровье его жены. Он ответил мне по-английски: "Зачем вы спрашиваете меня об этом? Спросите графа Левенвольде, ему это известно лучше, нежели мне…" Видя, что таковой ответ меня совершенно озадачил, г. Лопухин прибавил: "Что ж! всем известно, что это так, и это меня нисколько не волнует. Петр Великий принудил нас вступить в брак, я знал, что она ненавидит меня, и был к ней равнодушен, несмотря на ее красоту. Я не мог ни любить, ни ненавидеть. И в настоящее время продолжаю оставаться равнодушным к ней, к чему ж мне смущаться связью ея с человеком, который ей нравится, тем более что, нужно отдать ей справедливость, она ведет себя так прилично, как только позволяет ей ея положение".
Судите о моем удивлении и подумайте, как поступили бы вы в подобных обстоятельствах? Я же скажу вам, как поступила я: внезапно я оставила его и обратилась к первому, кого увидела. Эта дама говорит только по-русски и по-немецки, а так как я плохо говорю на этих языках, то наш разговор вертелся на общих местах, и потому я могу сказать вам лишь о ея наружности, которая действительно прекрасна. Я презираю себя, однако, за злоязычие, которое вы едва ли захотите мне простить. Мы все очень заняты приготовлением к свадьбе принцессы Анны с принцем Антоном Брауншвейгским. Кажется, я еще не говорила вам, что шесть лет назад его привезли сюда, чтоб женить на принцессе. Его воспитали вместе с нею, дабы заронить в них взаимную привязанность, но, по-видимому, это привело к совершенно противоположному результату, потому что она оказывает ему нечто худшее, нежели ненависть, — презрение. Полагая, что супружество их примирит, или, как говорят в России: обживутся — так и слюбятся, императрица решила заказать одному из лучших русских живописцев двойной портрет принца и принцессы. Императрица рассуждает так: поскольку они в парном портрете будут рядом, как голубь с голубкой, и этот портрет будет у них всегда перед глазами, значит, так и в жизни их случится. В настоящее время говорят, что этот портрет любви поручен для спешного исполнения какому-то Матвееву, живописцу, который считается здесь искуснейшим мастером. Он долгое время обучался за границей. Скажу вам кстати, что здешние живописцы ни в чем не уступают европейским.
