В Цюрихе она встретилась наконец с одним человеком, которого ей после бесчисленных расспросов относительно судьбы семейства Квайдтов рекомендовали как наиболее сведущего в этом деле. Это был вежливый и даже галантный старикан, он жил на Ремисшграссе. Там Эстер узнала, что Квайдты эмигрировали в Нью-Йорк. Но ей довелось узнать и гораздо больше.
Оказалось, что сведения об отъезде еврейской фабрикантской семьи из Якобсрота до 1937 года — не что иное, как наглая ложь, пущенная по свету неким Мазером. Дело в том, что этот Мазер самым бесчинным образом захватил всю собственность Квайдтов, а потом продал ее швейцарским французам по фамилии Латур.
Ночью на 5 ноября 1938 года группа молодчиков вломилась в квайдтовскую виллу и вытащила из постели Симона Квайдта (это еще чудо, что его одного, — кротко мурлыча, заметил старик), они увели его на берег Рейна и, привязав к мулу, стали волочить по земле. Его убили особо жестоким способом. Живот и спина буквально сгорели.
Старый швейцарец когда-то работал прокуристом на предприятии Квайдтов, его голос звучал спокойно, даже ласково. Один из убийц в 50-х годах представил властям Якобсрота письменное признание. Однако этого субъекта просто выслали, и он остался без наказания.
Еще Эстер узнала, что у Симона Квайдта было четверо детей. Сын по имени Энгельберт Аарон и три дочери: Эстер, Элизабет и Рахель. Называя имена девочек, старик невольно улыбнулся, словно вспомнив о былых шалостях. Кроме того, выяснилось, что Квайдты давно перешли в римско-католическую веру, еще при жизни Симона. Разумеется, из экономических соображений. Даже композитору Густаву Малеру, как известно, пришлось креститься, чтобы занять должность в Венской придворной опере. Ничего постыдного в этом нет. И наконец: через три дня после убийства мужа мать с детьми в паническом страхе бежала из города, через три дня, не раньше, и уж никак не до 1937 года.
Хозяин закурил сигару марки «Рессли», с удовольствием затянулся и посмотрел своими ясными, цвета темного янтаря глазами в лицо Эстер, чтобы прочитать, что на нем написано. Потом он встал, подошел к секретеру с уже потрескавшейся кое-где фанеровкой, выдвинул незапертый ящик, где хранилась также незапертая жестяная шкатулка.
— 112 East 70th Street, New York, 10021,— прочитал он на полуанглийский-полунемецкий манер, поднеся к глазам розовый клочок бумаги, после чего вручил его Эстер.
Полноватый человек с густой шевелюрой седых волос, с маленьким носом и глубоко посаженными глазами сделал глубокую затяжку, выпустил струю дыма под самый потолок и проследил глазами расплывающиеся кольца. И вновь взглянул прямо в глаза молодой иностранке. Она беззвучно плакала.
— Контакт оборвался в августе шестьдесят третьего года. Фрау Квайдт больше не отвечала на мои письма.
И он опять устремил на Эстер свой ясный, как стекло, взгляд. Когда она подняла глаза и тыльной стороной ладони смахнула слезы, он, перейдя вдруг на рейнтальский диалект, произнес:
— Понятия не имею, зачем все это нужно, фройляйн Ромбах, но чувствую, что вам необходимо это знать.
И после долгой паузы:
— Стало быть, этого я не напрасно ждал. Когда третье поколение наконец искупит ненависть любовью.
На протяжении всех рождественских дней дом Ромбахов был погружен в гнетущую печаль. У старшего Ромбаха не выдержало сердце. Не в силах выносить сусальную сентиментальность Сочельника, он уже около пяти вечера удалился в свою спальню. За три дня до этого было объявлено о банкротстве текстильного гиганта долины. Боль усугублялась тем, что старику не в чем было себя обвинить. Ни он, ни его семья не позволяли себе расточительства. Но эти новые пустышки в управлении фирмой, за которых он еще месяц назад мог бы головой ручаться, эти новые хлыщи из новой когорты элегантно одетых и до лоска выбритых менеджеров довели дело до полного краха. Печать отчаяния не сходила с его лица. Он, кто в молодые годы таскался от дома к дому со своей первой швейной машинкой, кто ловко и споро выполнял всякую портняжную работу, что перепадала ему за день; кто создавал свою империю и жил мечтой когда-нибудь передать дело приемному сыну Харальду, который двинет его дальше, он в свои семьдесят три года оказался ни с чем.
Это было одно горе, постигшее дом на Елеонской, 4. Другое застыло в глазах Инес. Она случайно наткнулась на передачу «Вдвое или ничего». Нарвалась, что называется, между делом, хоть это звучит почти цинично. Пульт по чистой случайности упал на пол, и телевизор включился сам собой. Так привелось ей услышать слова Амброса Бауэрмайстера: Поверх всего, что приходит и уходит. Ей, которая целые годы поддерживала Амброса, внесла за него залог, когда его арестовали за попытку ограбления банка; ей, которая без рассуждений верила в то, что надо уметь дождаться любви.
Но были и другие новости. С некоторых пор в доме стал появляться человек, которого Эстер не назвала бы вовсе незнакомым. Дело в том, что Харальд свел знакомство с Константином С. Изюмовым из газеты «Тат». А может, наоборот. Эстер это не выясняла. В праздничные дни они сидели рядом, как два голубка, не разлучаясь даже по ночам. Их тесное общение зашло так далеко, что главный редактор явно заподозрил, по предположениям Эстер, гомосексуальную связь. За день до своего отъезда в Вену, она, можно сказать, стала свидетельницей одного из конспиративных свиданий, которое поняла не иначе как ночной сеанс.
В ту ночь она не могла уснуть даже в объятиях Франка. Пришлось встать и переместиться в гостевую комнату, где она решила написать два письма: одно в Нью-Йорк, другое, как ни странно, — Рюди. Так она оказалась в коридоре, и тут из-за двери, что вела в жилище дяди, послышался рыдающий голос русского.
— Как же так! — завопил Изюмов. — Ведь у нас же просто любовь. Это ужасно. Невыразимо ужасно.
~~~
Марго Латур-Мангольд уже не говорила. Говорили другие. Хирург, онколог, ассистирующий врач, сестра, духовник. А за окном без устали валил снег. Все виртуозно владели мимикой, в больнице Св. Лазаря каждый научился понимать смерть как наименьшее в жизни зло.
— Каких успехов можно достичь в изображении скоропостижной печали, — сказала Амрай Инес, когда вся медицинская бригада с подавленным видом чуть не на цыпочках вышла из обсервационной палаты.
Именно в это помещение перенесли Марго. Амрай назвала его мертвецкой, но сестра пылко возразила. Надеяться надо до конца. Она-де учится этой истине каждый день заново. Бывают и чудеса. Это уже доказано.
Амрай показалось, что она почуяла запах тления, когда вместе с Георгом и Инес вошла в палату. Вид невесомого тела матери, гладкий и словно усохший череп, бесцветные, растрескавшиеся губы уже не будили в ней никаких чувств.
— Да, Георг. Вот так выглядит человек, умирающий от рака желудка, — холодно произнесла она. — Они смазали тревожные сигналы на приборах. За кого они нас принимают? Видишь тот монитор?.. Это — портрет умирающего сердца.
Однако циничный тон этих слов выдавал человека, истерзанного горем. Георг понимал это, и он взял ее холодную ладонь в свою шершавую от работы с цементом и кирпичом, горячую руку. Только тогда она обрела силу расплакаться.
Это было в полдень 5 февраля 1990 года. Примерно через два часа в мониторе лишь слабо подрагивали сглаженные волны кардиограммы. Сердцу биться оставалось уже недолго.
Амрай и Георг сидели молча. За все время они сказали друг другу всего несколько слов. Инес стояла, ей не хотелось садиться. Скрестив руки, она прислонилась к стене и неподвижно смотрела на капельницу. Капли были само время. И закон сцепления и спайки влаги отражал ее собственную, неясную и необъяснимую любовь. Любовь Инес Ромбах, о которой в этой книге почти ничего не сказано, если не считать постоянного указания на ее присутствие. Она здесь подчинена Латурам, подобно тому, как сопровождение следует мелодии, не становясь таковой.
