С этого дня и репу со свеклой, и воду для баланды нам подавали только по желобам. В лагерь уже никто не входил и никто из него не выходил. Отсюда оставалась одна дорога - на кладбище.
"КАКОЕ ЭТО СТОЛЕТИЕ?"
Наше положение ухудшилось. Панченко, сперва казавшийся разговорчивым и веселым, сейчас стал задумчив. Никита прикрыл свою "часовую мастерскую".
- Теперь уж фрицы не придут, - сказал он и, собрав все часы, завернул их и положил в карман.
- Постойте-ка, постойте... - проговорил он тут же, спохватясь, и, вынув из кармана узелок с часами, развязал его. - Вот, это вам от меня подарок, - сказал он и роздал Грише, Панченко и мне по ручным часам. Если умру, поминать будете. А фриц спросит, скажете: мастер, мол, умер, а часы забрал с собой, господу богу показать.
Теперь немецкие часовые поглядывают на нас только из-за ограды. Мы смотрим на них из бараков и шлем фашисту проклятья. Но слова наши бессильны перед этим азраилом* в рогатой каске. Он методично расхаживает по ту сторону колючей проволоки, словно отгородившись ею от всего человеческого.
_______________
* А з р а и л - ангел смерти в мифологии ислама.
Однако и сам он побаивается. Как будто чья-то рука может вдруг протянуться из-за ограды и свернуть ему шею. Это потому, что фашист сознает свои злодеяния. Ведь преступнику земля всегда кажется шаткой.
Дни идут. Солнце пригревает сильней. На крыши бараков уже опускаются стайками воробьи и бойко щебечут, переговариваясь. Весна не за горами. Я подхожу к окну и смотрю вдаль. Над горизонтом расстилается тонкая пелена тумана. В его дымке едва виднеются неподвижные сосны со срезанными вершинами. А еще дальше белеют тучи, похожие на снежные горы.
Я смотрю не отрываясь, и в этих тучах мне начинает мерещиться какая-то светлая дорога, хочется уйти по ней куда-то, покинуть навсегда эту землю. Но стоны больных вдруг рассеивают мои грезы. Окрылившаяся было мечта падает, не успев взлететь...
В последние дни Гриша почувствовал себя плохо, начал жаловаться на головные боли. А сегодня с утра он мертвенно бледен. На щеках у него появилось по красному пятнышку, губы высохли и спеклись от жара.
- Ты что, совсем заболел? - спросил я.
- Да, брат, жар у меня, наверно, - проговорил он ослабевшим голосом. - В висках ломит.
- А, это просто так, Гриша, - вмешался Никита, - простудился ты, вот и все. Уж если тебе болеть, такому богатырю, так нам остается кричать "капут!" - и только...
Гриша, действительно, был на редкость крепко сложен. Широкий в кости и плечистый, он выглядел самым здоровым среди нас, хотя и похудел больше остальных.
Я понимаю Никиту. Он просто хотел утешить друга.
- Конечно, - поддержал я его.
- Я и сам так думаю, - сказал Гриша, - авось, пройдет.
Гриша не хотел, чтобы мы тревожились, но было ясно, что у него тиф.
В обед мы сбегали за "баландой". Но Грише не дали. Пищу отпускали только тем, кто становился в очередь.
Мы все трое отлили Грише гречишной "баланды".
Панченко зачерпнул ложку и поднес больному.
- Гришук, попробуй, поешь. Сегодня, брат, баланда маслом заправлена, знаешь, какая вкусная...
- Нет, не могу, - сказал Гриша, попробовав немножко, - горчит во рту, - и опустил голову на руки Панченко.
Мы переглянулись. Говорить что-либо уже не имело смысла. Смерть подступила к нашему другу. Но Гриша был молод, силен, и хотелось верить, что он не поддастся ей. Дыхание у Гриши было еще ровное, и он не бредил, как другие.
Наши надежды не сбылись. Этот день оказался для Гриши последним. Долго мы сидели возле него. Я то и дело набирал в тряпку снега и прикладывал к пылающему Гришиному лбу. Снег быстро таял, и Панченко выбегал за новой порцией.
Под вечер Гриша начал стонать и бредить. Звал кого-то по имени, разговаривал в бреду или начинал вдруг хохотать, а то и плакать навзрыд.
Никита пытался успокоить его.
- Так нельзя, Гриша, нельзя. Хватит, уже ночь, спать пора.
Гриша не понимал.
- Горим, горим, - вскрикивал он, пытаясь вскочить с места. Мы с трудом удерживали его.
На рассвете Гриша успокоился. Попросил убрать со лба мокрую тряпку. Потом справился, какой сегодня день. Ему ответили.
- Какой нынче день? - переспросил он.
- Пятница.
- Пятница... - повторил наш друг. - А какое это столетие, знаете? неожиданно произнес он и посмотрел на нас со странным удивлением, точно уже забыл все, что знал на свете.
- Столетие двадцатое, 1942 год, - сказал Панченко.
- Разве? - проговорил Гриша, потом закрыл глаза, будто о чем-то задумавшись, и заснул.
Мы успокоились. Устроив Гришу между собой, мы легли по бокам.
Ночью раздался какой-то крик, и я проснулся. Уже рассветало. Я посмотрел на Гришу - тот лежал в странной неподвижности. Я быстро разбудил товарищей. Никита поднес руку к Гришиному лбу и с ужасом отдернул ее назад.
- Холодный, - сказал он и, наклонившись, окликнул Гришу по имени, словно стараясь разбудить товарища ото сна.
Но тот не проснулся. Большой и длинный, он лежал перед нами, как пласт.
- Умер, - проговорил Никита. - Гриша умер.
Мы оцепенели. Слов не стало, что-то стиснуло дыхание.
А Гриша лежал и смотрел удивленно большими глазами куда-то вдаль.
БЕЖАТЬ, БЕЖАТЬ!
Смерть Гриши глубоко потрясла нас. Мы четверо уже было привыкли друг к другу, словно дети одной матери. Не трудно понять, что для нас значило потерять друга в неволе. Такая смерть воспринимается вдвойне тяжело. Имя покойника превращается здесь в пустой звук, могила его остается безымянной, как будто он и не жил на свете...
...О сыне, убитом на фронте, матери приходит извещение. Она может узнать, как погиб воин, где он похоронен. Конечно, это такое горе, которого мать никогда не забудет. Она плачет, зная о смерти сына.
А что делать матери, потерявшей сына без вести? Она все ждет, надеется, что он вот-вот найдется. Душевные муки старят ее, она блекнет лицом, седеет, болезни валят ее с ног. А сына все нет и нет. Каких только положений, в которые мог попасть сын, не рисует себе она, но мысль о его смерти упорно гонит прочь...
Кончится война. Тысячи матерей вновь увидятся со своими детьми. А Гриша так и не вернется. Но и тогда мать не подумает, что он умер. Она все будет ждать его со дня на день. И, смыкая глаза в последний раз, она взглянет на дверь.
