Я остаюсь совсем одна, сажусь на голубую траву и вдруг вспоминаю…
Мама дает мне чай вместе с успокоительным сиропом. Я упала с ветки, когда пыталась попасть назад, в Двенадцатый, и ушибла пятку и копчик. Пит укладывает меня на кровать, а я прошу его побыть со мной. Он что-то шепчет, но я уже не слышу. Должно быть, какая-та часть мозга запомнила одно-единственное слово и теперь, в наркотическом сне, выпустила снова. Будто в насмешку. Ведь я даже не знаю, жив ли он. Успела ли я…
Я шевелю пальцами, пытаясь понять, жива ли я. Я не чувствую никакой боли, а это обозначает всего лишь две вещи: либо меня уже нет среди живых, либо мне вкололи большое количество морфлинга. Господи, пожалуйста, скажите мне , что я мертва! Я так устала, запуталась… Всем станет легче от моей гибели. У Сноу больше не будет большой проблемы в моем лице. Повстанцам смерть Сойки-пересмешницы предаст сил в борьбе. Капитолийцы восстанут после несправедливой гибели невинной девушки. Правда… Есть на свете горстка людей, которым я по-настоящему дорога. Прим, мама, Пит, Гейл, Хеймитч, Эффи, Порция, Финник… Это список можно продолжать и продолжать. Каково будет им узнать о том, что я больше никогда ничего не скажу, не рассмеюсь, не обниму их? Я знаю, как это – терять тех, кто тебе дорог. Теперь я не знаю, действительно ли хочу умереть…
Ответ приходит через несколько минут – хочу. Потому что я понимаю, что морфлинг – это не надолго. Скоро мне урежут дозу, и вернется боль. Нестерпимая, режущая боль, заставляющая корчиться и кричать. Хотя, кричать – не про меня. Я дала себе установку – не кричать, еще тогда, в Казематах. Чтобы они со мной не делали, я старалась не издавать ни звука. Чтобы хотя бы мой голос остался со мной, когда они меня убьют… Смерть избавит меня от криков и боли. Потому что я больше не боюсь умереть. Я боюсь вновь испытать ужасную боль.
Я хочу сесть, но у меня получается лишь издать слабый стон.
- Скажи, ты сама поверила в то, что я позволю тебе так просто умереть, дорогая? – едко шепчет кто-то, сидящий рядом. Я тут же узнаю змеиный голос и интонации. Сноу.
Я с трудом открываю глаза и встречаюсь с ним взглядом. Неестественно зеленые с большими черными зрачками. Впервые я могу спокойно заглянуть в них, потому что морфлинг притупляет все чувства, все то, что делает меня человеком.
- Не переживай, солнышко, - продолжает он, пародируя интонацию Хеймитча на последнем слове. У меня сжимается сердце. – Ты попадешь на арену живой, даже здоровой. Потому что твоему дружку будет куда веселее смотреть, как ты сама себя убиваешь.
Дружок… Интересно, кого он имеет ввиду? Пита или Гейла? Я думаю, что все же Пита. Гейл хоть и мелькает иногда в агитроликах, но он сейчас не так важен для Сноу. Его основная задача – выбить из колеи Пита. Потому что президент знает о том, что несчастный влюбленный из Дистрикта 12 может сделать с помощью слов, равно как и я знаю об этом. Не он ли убедил всю страну в том, что мы любим друг друга? Не из-за него ли страна считала на продолжении всех прошлых Игр, что мы не только обручены по традиции угольного Дистрикта, но я еще и ношу под сердцем его ребенка? Кстати, как мы будем выкручиваться с мнимой свадьбой? Ладно, Сноу решил вторую проблему, заявив, что я потеряла ребенка из-за удара электрическим током, одной головной болью меньше. Но ведь вряд ли люди забыли о том, что мы еще и женаты? Если нас поженят в Тринадцатом – Капитолий не признает наш брак законным. Потому что ни я, ни он не достигли 18-летнего возраста, чтобы иметь возможность заключить брак. А жениться после моего дня рождения еще раз я считаю глупым. Господи, как порой проще быть взрослыми! Хотя… Чего нам стоит съесть этот дурацкий хлебец и пожениться по традиции нашего Дистрикта?
- Интервью из-за тебя мы перенесем, - продолжает тем временем Сноу.
- Когда? – одно слово, да и то хриплым голосом – единственное, что я могу сказать.
- Через три дня. Тут тебя быстро подлатают, - он резко наклоняется, хватает меня за подбородок и заглядывает в глаза. – Только попробуй выкинуть подобный фокус на интервью. Я превращу твою жизнь в ад. Даже нет! Твоя жизнь будет в тысячу раз хуже ада. Если я не сотру тебя в порошок на месте, конечно…
Он поднимается на ноги и выходит из палаты, унося за собой шлейф запаха из крови и роз. Меня сразу начинает тошнить, но мой желудок опустошен, так что меня не хватает надолго. В палату тут же вбегают медсестры, чтобы поменять простыни и рубашку, испачканные рвотой. Я даю волю слезам. Эти люди видели меня избитой, не отличающей право от лева, плохо слышащей, кричащей и вырывающейся. Какое им дело до моих слез? Мне протягивают коробку с бумажными платками, но никак не утешают, понимая, что это бесполезно. Я сижу, пытаясь подавить накатывающую истерику.
Действие морфлинга ослабевает, и я чувствую страх. Нет, не за себя. Я практически перестала бояться за свою никчемную жизнь. Пит, Прим, мама, Гейл, Мадж, Эффи, Порция… Я боюсь за них. Именно за них. Я знаю, что Сноу не убьет меня. Нет, моя жизнь должна быть гораздо хуже смерти, чтобы Питу в Тринадцатом было больно. Очень больно. Моя смерть сильно повлияет на него, но не так, если Сноу будет периодически показывать меня измученной, избитой по телевизору, дразня его таким образом. Дескать, она у меня, и ты ничего не сможешь сделать. Показывая ему то, что от каждого его слова будет зависеть то, что он сделает со мной.
К горлу подступает ком, едва я вспоминаю о нем. Господи, почему же так больно? Из слов Сноу можно понять, что Пит жив. А все равно так плохо, будто это он, а не я, скоро отправиться на арену. Будто его пытали, а я сидела в сторонке, ничего не делая. Я мотаю головой из стороны в сторону. Пит не виноват. Он ничего не может сделать, ведь это не он принимает решение. Если бы он мог хоть что-то сделать для меня, он бы обязательно сделал бы это. Но сейчас он всего лишь пешка в руках властей Тринадцатого. К сожалению…
Мне безумно хочется сейчас увидеть Пита. Обнять, прижаться к могучей груди, прошептать, что он самый лучший, что я очень по нему скучала. Услышать ободряющий шепот, улыбнуться в ответ на его улыбку, вновь услышать, как он смеется. Я слишком устала, чтобы бороться, сопротивляться. Почему я пережила так много? Мне всего семнадцать. Почему я не могу быть обычным подростком? Ну, ладно, не совсем обычным. Подростком, который нелегально охотится, живет без отца, дружит с таким же нелегальным охотником. Ах, да, еще и у нее есть страсть в лице пекаря, отец которого чуть не женился ее матери. Но нет, мне не дано.
- Мисс, - одна из медсестер осторожно трогает меня за плечо.
- Да, - я поднимаю заплаканные глаза и утираю слезы платочком.
- Вам… Вам передать просили, - дрожащим голосом продолжает она, протягивая мне сверток.
Затем, когда она выходит, и я остаюсь совсем одна, тяну за зеленую ленточку, и оберточную бумагу… На ладони у меня остается моя брошка сойки-пересмешницы, которую мне подарила Мадж. Разглядываю ее, обвожу контур и откладываю в сторону. Маленькая круглая бусинка, лежащая в небольшой шкатулочке кажется мне знакомой. Я осторожно прикасаюсь к жемчужине и узнаю ее. Да, я провела много времени, сидя на кровати и разглядывая ее переливчатые узоры. Я осторожно вытаскиваю жемчужину из гнездышка и прижимаю ее к губам. Меня это успокаивает. Будто сам Пит целует меня своими прохладными губами. Ведь именно он подарил мне этот дар моря.
Я лежу, вспоминая все то, что произошло тогда, у берега моря, за пару часов до того, как я взорвала арену, и меня забрали в Капитолий. Вспоминаю, как мы вскрывали ракушки… А ведь именно Питу попалась та самая, с жемчужинкой. И как он, смеясь, объяснял Финнику, что уголь под очень сильным давлением превращается в жемчуг. Я улыбаюсь краешками губ, вспоминая ту историю. И свой первый приезд в Капитолий. Тогда глупышка Эффи именно так представила нас кому-то из Капитолийцев. Красота, порожденная страданием.
Я не знаю, что стало с ней и с Порцией. Кажется, их увезли из Капитолия в тот же день, что привезли меня. Мне хочется верить в это, потому что хоть я никогда и не была особа близка с ними, с меня хватит того фактора, что на моем счету больше половины Дистрикта 12. Мне становится нестерпимо больно в том месте, где когда-то находилось моя душа. Меня сломили, растоптали, размазали по стенке. Я давно перестала быть той, что готова защищать. Я слишком слаба, слишком устала.
