- Еду я с ней по Сибири - смотрю, какой хороший, серьёзный народ! Немножко печальны, подавлены - это допустимо, это естественно, я понимаю, бог мой! Обо всём, что касается деревни, судят резонно, ясно, с глубоким знанием дела. Но! Сейчас же является эта окаянная петля, это кольцо - чёрт его знает, что оно такое - нигилизм, фатализм восточный? Жалуется мужик овраги одолели, рвут и рвут пашню. Укрепи! Да как его укрепишь? Научись! Молчат. Вздыхают.
- В вагоне грязно, накурено, насорено - если не указать на это, они не видят, расковыривают зачем-то скамьи, соскребают со стен краску, плюют куда попало. Отношение ко всему - мерзейшее: на станциях отламывают крышки кадок с водой, чёрт знает зачем хлопая ими во всю силу; ломают деревья, гадят везде безобразно и вообще имеют вид чужих людей в чужой земле. Так себе проезжают мимо. Мимо! Дорогой приходилось разговаривать с ними и, знаете, хотелось! Ведь с этими людьми назначено мне жить и умирать, я должен руководить ими в борьбе против врага и прочее... До некоторой степени я зависим от них. "Итак, ребята, говоришь им, мы едем защищать Россию". Смотрят внимательно, а глаза - чужие, и нельзя понять, что, думают эти люди. "Вы понимаете - что такое Россия, родина?" - "Так точно", - говорят некоторые. "Что же такое родина, Швецов?" - это тот самый новгородский, голубоглазый. Надо вам сказать, что он сел мне в голову сразу и глубоко... да я уж говорил это! "Ну, Швецов?" - "Никак нет, ваше благородие!" отвечает он - правдиво говорит, чёрт побери, сразу видно, что от души. Надо объяснять. А признаться, я сам до той поры об этом предмете не думал: Россия, ну и чудесно! Границы такие-то, царствующий дом, армия и прочее. Не более. Но о том, что армия из народа выцежена, и о том, что такое этот народ по своему духовному строю, - не приходилось думать... "Русский народ добродушен и белокур" - это я, конечно, знал, но что он не весь белокур и не совсем добродушен, это мне не приходило в голову. Чудесно. И вот, сидя на станции в ожидании дальнейшего движения, веду я речь о России, о её целях в Тихом океане - газеты я читал и насчёт Тихого океана что-то знал тогда. Говорю-с. Кончил. "Поняли?" - "Так точно, ваше благородие!" отвечают мне эти русские люди, которым необходимо выйти на берега Тихого океана, отвечают - дружно, а я вижу, что - врут: ничего не поняли и нимало не интересно им всё это. Швецов этот, так он, знаете, демонстративно ничего не понял: прижимает меня голубыми глазами своими в угол и, видимо, что-то хочет спросить, но - не решается, что ли. "Ты понял, Швецов?" - "Никак нет".
- "Почему?" - "Так что, ваше благородие, ежели взять всю землю, как волость, примерно, то хоша деревни разные, однакож мужики везде одинаковы, и все, стало быть, вроде как шабры на земле, а ежели деревня против деревни в колья пойдёт, то, надо думать, никакой жизни и выгоды никому не будет, а только драка и кровопролитие..." Ох!
Офицер схватился за голову и, качаясь, застонал.
- Ну - глупо же! Может быть, с вашей точки зрения но... очень добродушно и по-христиански, но ведь дико же это! Мертво это! Врёт ведь, чёрт его дери, - пойдёт он в колья, ходил ведь против шабров и - пойдёт... И я вижу, что его - понимают, а на меня смотрят так, как будто хотят сказать: "Что, брат? Ну-ка?" Чужие, чужими глазами смотрят - желал бы я вам это почувствовать. Да-с! Но - бросим это, бросим! Я скоро прекратил свои беседы, потому что однажды слышу - говорят про меня эти люди:
- Ничего он, так себе, только - вот душу вытягивать любит. Присосётся и - сверлит языком, и сверлит! "Чёрт вас побери", - думаю. Да...
- Другой раз, во время стоянки, вижу - собралась кучка моих ребят, в середине - Швецов, на ладони у него - земля, он растирает её пальцами, нюхает, словно старуха табак, и говорит какие-то корявые слова. В чём дело? "А вот, ваше благородие, Швецов насчёт состава земли разъясняет". - "Что ты тут разъясняешь?" Он спокойно - спокойно! - начинает говорить незнакомыми мне словами о землице, которая как-то там землится, о землистой земле, о землеватости, и все с ним соглашаются, а я ничего не понимаю, и все это видят. Начинаю я свою речь о необходимости защиты земли, боя за землю, а они мне: "Мы, говорят, за неё, ваше благородие, всю жизнь бьемся, мы её защищать готовы!" Выходило смешно, жалко и досадно.
- Одним словом, мне вскоре стало совершенно ясно, что я еду драться, с людьми, которые не понимают, зачем нужно драться. Я должен внушить им боевой дух... должен! Они же не верят ни единому слову моему, и как будто в глубине души каждого живёт убеждение, что эта война - мною начата, мне нужна, а больше - никому. Иногда очень хотелось орать на них. А главное этот спокойный Портнов... Швецов - смотрит и - молчит. Молчит, но рожа такая - на всё готовая: я, дескать, всё сделаю по твоему приказанию, всё, что хочешь, но мне - ничего не надо, я ничего не знаю, и отвечай за меня ты сам.
- И вот с этими на всё по чужому приказанию готовыми людьми попал я в свалку: наш батальон прикрывал отступление из-под Мукдена, сижу я со своей ротой в кустах и ямах на берегу какой-то дурацкой речки; вдали, по ту сторону, лезут японцы - тоже очень спокойные люди, но - с ними спокойствие сознания важности того, что они делают, а мы понимаем свою задачу как отступление с наименьшими потерями.
- Береги патроны, - говорю я своим. Берегут. Оборванные, грязные, усталые, невыразимо равнодушные, лежат и смотрят, как там враг перебегает поле цепь за цепью, быстро и ловко, точно крысы... Где-то сзади нас действует артиллерия, справа бьют залпами, скоро и наша очередь, дьявольский шум, нервы отупели, голова болит, и весь сгораю, медленно и мучительно поджариваясь, в эдакой безысходной, ровной, безнадёжной злобе.
- Сзади меня убедительно спокойный голос Швецова слышу: "Народ лёгкий, снаряжение хорошее, а главнейше - свои места, всё наскрозь они тут знают, каждую яму, всякий бугорок - разве с ними совладаешь? И опять - на своём месте человек силен, на своём-то, на родном, он - неодолим, человек этот!" Люди сочувственно крякают и сопят, слушая его рассуждения.
- Ну, знаете, я сказал этому господину, что если он не перестанет, так я его - и приставил к деревянной роже револьвер. А он вытаращил голубые свои глаза по обеим сторонам дула и говорит:
- Зачем же вашему благородию трудиться, меня и японец убьёт!
- Стало мне стыдно, что ли... и не знал бы я, как выйти из дурацкого положения, но тут явился приказ - отойти нам глубже. Отошли, как и пришли, без выстрела, и вообще мы - моя рота - некоторое время играла странную роль: всё водили нас с места на место, точно речи Швецова были известны высшему начальству, и оно, понимаете, заботилось поставить роту именно туда, где бы мои ребята почувствовали себя на своём месте. Ходим голодные, оглушённые, усталые, видим, как летают казаки, прыгает артиллерия, едут обозы Красного креста... Хорошо-с!
- Ночь пришла. Лежим в каких-то холмах, а на нас - лезут японцы. Лезут как будто не торопясь, но - споро, отовсюду, без конца. И вот вижу - это, знаете, как сон было: идёт полем к нам какая-то часть, а на правом фланге её вдруг вспыхивает огонёк, и я с ужасом вижу - освещённое этой вспышкой круглое монгольское лицо, - курит, дьявол! Зачем он закурил - я не знаю, было ли это сделано, чтобы доказать своим солдатам - вот, мол, как и храбр, или он обалдел от страха, но - курит! Со всех сторон жарят залпами, моя рота тоже, конечно, а эти идут, и, знаете, страшно медленно шли они, как мне казалось, изумительно! Как будто они там все знают, что их дело верное, беспроигрышное дело и торопиться - некуда. Конечно, на самом деле было иное, но мне так казалось, говорю я. И эта дьявольская папироса там, в темноте, горит, вспыхивает так ровно, уверенно и спокойно - видно, что она доставляет удовольствие человеку. В неё стреляют, и я советую - ниже брать, чтобы в грудь, в живот ему всыпалось несколько штучек, - идёт! И видно докурил, бросил в сторону, кругло эдак очертилась в воздухе огненная полоска. Вам это кажется несерьёзным, пустяками, ну - да, оно и несерьёзно, незначительно, оно просто указало мне, что я - не закурил бы перед тем, как скомандовать в штыки. У меня нет спокойствия, необходимого для того, чтоб покурить перед смертью, нет уверенности, что... д-да... Я - чужой своим людям, и ни страх пред смертью, ни что другое не связывает их со мною. Мы люди разных племён по духу, они - солдаты, я - их начальник, больше ничего. Я их не понимаю, они - меня, нам друг друга не жалко, мы - сказать правду не любим и немножко боимся друг друга...
