Октябрьской ночью 1787 года в Прагу к Да Понте и Моцарту прискакал всадник — Казанова. Это было незадолго до мировой премьеры новой оперы. Событие поистине сюрреалистическое, достойное не просто описания, а воспевания.

Устав пересказывать свой знаменитый подвиг, Каза издает в 1788 году книжку «История моего побега из тюрьмы Венецианской республики, что прозывается Пьомби». Это эмбрион, из которого вырастет вся громада мемуаров, но в то время Каза возлагал большие надежды на объемистый и довольно скучный роман «Икозамерон». Увы, книга не имела ни малейшего успеха. Вальдштейн делает красивый жест — покупает все рукописи Казановы.

1789 — решающий год. Каза болен, врач-ирландец О’Рейли советует ему взяться за описание своей жизни, чтобы разогнать черные мысли. Забавно, что именно теперь Каза объявляет о том, что он нашел решение математической задачи, сформулированной еще в древности: «построить куб, объем которого вдвое превышает объем другого, первоначально заданного куба». Он пишет и публикует в Дрездене три брошюры на эту тему. Но по-настоящему его занимает теперь иное построение, его философский камень — это его «История». Ни фантастический роман, ни строгие математические выкладки не отвечали заданным условиям. Перед ним открывается новое измерение: он видит свою жизнь как воспроизведение некоего предначертания, записанного тайным шифром.

Из сохранившегося письма от 2 марта 1791 года мы знаем, что к этому дню, несмотря на распри с управляющим и слугами замка (Казанова казался им сумасшедшим), он уже закончил, по собственной оценке, две трети рукописи. Одновременно он посвящает много времени занятиям метафизикой. Кроме того, пишет «Письмо Робеспьеру» (на ста двадцати страницах), оригинал которого не был обнаружен в его бумагах. Украдено? И где ж оно?

Граф Вальдштейн надолго исчез. Он послан в Париж с тайной миссией организовать побег Людовика XVI и его семьи. Все упирается в лошадей. Потерпев неудачу, он заезжает в Лондон, а потом возвращается в Дукс и увольняет управляющего, который так притеснял Казу (а тому уж мерещился в действиях злобной челяди «якобинский заговор»).

Год 1794-й. Казанова переписывает «Историю» заново, что не помешало ему сочинить на латыни надгробное слово в память своей усопшей кошки Мелапиги, трех лет от роду. 11 сентября 1795 года семидесятилетний Казанова откалывает невероятный фортель: он вдруг покидает Дукс и отправляется через Тюбинген (где мог бы встретиться с Гегелем, Гёльдерлином и Шеллингом) в Веймар, где посещает Гёте (кажется, визит оказался не очень удачным), а затем в Берлин, куда добирается без гроша в кармане. В конце декабря Вальдштейн увозит его обратно. Это путешествие — едва ли не самый загадочный эпизод в жизни нашего героя.

Последнее опубликованное при жизни произведение Казановы — «Письмо Леонарду Снетлаге» (недавно выпущенное в свет издательством «Аллиа» под диковинным, красивым названием, позаимствованным из авторского посвящения графу Вальдштейну: «Мои соседи потомки…»). Это мысли о языковых новшествах, порожденных Французской революцией.

Вот, например, слово «равенство»:

«Равенство хуже любого неравенства», — считает Каза. Ему, как современнику бурных событий, виднее.

С таким же сарказмом говорит он о слове «якобинец». Тут у него есть личный повод для обиды: его ведь зовут Жак (вот почему досадно читать надпись на могильной плите в Духцове, где он именуется по-немецки Якобом).

27 ноября 1797 года он просит графа Вальдштейна отпустить его «будущей весной» на месяц в Венецию. Венеция только что пала под натиском Бонапарта. Казанова получает оттуда письма и хочет собственными глазами посмотреть, что к чему (предсказанное им землетрясение все же произошло).

17 ноября он пишет для Сесили де Роггендорф, своей молодой корреспондентки, «Очерк моей жизни».

И наконец год 1798: из-за мучительной болезни мочевого пузыря Каза прекращает работу над «Историей».

12 апреля — он пишет последнее письмо Сесили.

К маю ему становится совсем плохо.

27 мая из Дрездена приезжает ухаживать за ним племянник Карло Анджолини. Он увезет с собой рукопись, которую позднее, в 1821 году, его сын продаст за двести талеров немецкому издателю Брокгаузу.

4 июня Каза умирает в возрасте семидесяти трех лет. Начинается его посмертное существование.

Умер он, сидя в кресле. Розовом. Оно и сегодня стоит в его покоях в Духцовском замке. Сзади на спинке прикреплена памятная медная табличка. Я прикоснулся к этому креслу.

Или еще:

Казанова встал с сумрачного кресла, на котором сидел и писал, и пересел в другое, розовое, чтобы на нем умереть. Все у него наоборот.

Я только что процитировал сонет «Гласные» и привел фразу из «Озарений» Рембо. В Триесте довольно долго прожил еще один писатель, он работал в этом городе над своим монументальным «Улиссом» и поведал о пережитом там любовном приключении с молодой красавицей-еврейкой по имени Амалия, которой он давал уроки английского. Свою новеллу он озаглавил «Джакомо Джойс». На фотографии того времени изображен Джеймс Джойс, одетый этаким ирландским денди, с гитарой в руках. Джойс слова в простоте не скажет. Новелла заканчивается так: «Love me, love my umbrella»[56]. Нет нужды переводить эту хрестоматийную фразу, в которой все стоит как надо.

Один итальянский эссеист, описавший последние годы жизни Казановы, озаглавил свою книгу «Сумерки Казановы».

Вспоминается Ницше и его «Сумерки богов».

Если Казанова — бог, он и в самом деле идет к своему безвозвратному сумраку. Что ж… Кстати, вот уже на протяжении двух веков пропаганда, которая то млеет от дурацкого восторга, то насмешничает, а чаще всего злобствует, стремится исказить память о Казанове, иначе говоря исказить то, что он написал.

В особенности фальсификаторам не нравится, что он сам описал свою жизнь и что от книги нельзя оторваться.

Я хотел рассказать о совсем другом Казанове. О том, кто и сегодня, затесавшись в толпу японских туристов, прогуливается в Венеции у Дворца дожей. Никто его не замечает. Двести лет спустя после смерти он выглядит отменно. Твердая поступь, ясный взгляд, как тогда, когда ему было тридцать, перед самым его арестом. Это он, под другим именем, принимает нынче днем под крышей Пьомби французскую телевизионную группу, которая, отправившись на поиски Казы, добралась аж до самой Чехословакии. Это ему служба безопасности дворца не позволяет подняться на крышу, чтобы показать то самое место, откуда ему удалось бежать. И это он вместо меня дает интервью, заснятое в его камере (я в этот день, 4 июня 1998 года, сильно простудился, несмотря на хорошую погоду).

Каза проходит мимо посредственных представлений, организованных в честь двухсотлетия со дня его смерти (ни больше ни меньше). Рассеянным взглядом скользит он (такая у него привычка) по косметическим товарам, спонсором которых он якобы является, по ресторанам и кафе, присвоившим себе его имя, по кинотеатрам, в которых показывают очередной фильм о нем, по иллюстрированным журналам, где его используют, чтобы раскрутить того или иного актера. Он лишь на минуту задерживается у смехотворного памятника, воздвигнутого на площади Святого Марка, — говорят, он изображает его, Казанову. Во время карнавала вокруг скульптуры крутились, позируя фотографам, расфуфыренные модели.