«Я прибыл в Бордо и пробыл там неделю. Это первый после Парижа город на всю Францию».
Эту фразу вспомнит позднее Стендаль.
Памплона, затем Мадрид.
Его поражает язык. В нем столько «а». Совсем как в имени Казанова.
«Один из красивейших языков в целом мире, звучный, энергический, величавый». Конечно, испанский — не итальянский, но почти так же хорош.
Здесь Каза зовется Хайме (по-испански то же, что Жак). С одной стороны инквизиция, с другой — женщины (ничто не ново под луной, меняется только цвет одежды инквизиторов).
«Женщины пылки, хороши собой и готовы на любые плутни, дабы обмануть бдительность особ, приставленных следить за всяким их помышлением».
В Мадриде Казу весьма любезно принимает помощник венецианского посланника. Мир тесен — это сын того Мануцци, что когда-то выдал Джакомо инквизиции, засадившей его в Пьомби. Он из обоймы миньонов, иначе говоря, играет при посланнике роль «антифизической возлюбленной» (или, может быть, противоположную). Скользкая область, требующая массы предосторожностей, тем более что кругом процветает ханжество и благочестивое доносительство.
«Что бы ни делали испанцы, они никогда не забывают о религии, выказывая о ней неукоснительную заботу. Нет такой куртизанки, которая бы, сгорая от вожделения наедине с любовником, решилась отдаться ему прежде, чем прикроет носовым платком распятие и повернет лицом к стене картину с изображением святого. Стань же кто потешаться таким обычаем, сочтя его нелепым и суеверным, он прослывет безбожником, и та же куртизанка поспешит донести на него».
Так обстоят дела, но это не помеха веселым шашням. Казанова с головой ушел в стихию фанданго.
«Описать сие не в моих силах. Мужчина и женщина плясали, сойдясь лицом к лицу и держа меж пальцев кастаньеты, которыми пристукивали на каждом третьем па; движения танцоров были исполнены гармонии и сладострастия. Мужчина выказывал радость утоленной страсти, женщина — покорство, восторг и любовное упоение. Казалось, сплясав фанданго, ни одна ни в чем не могла бы отказать своему кавалеру. Только лишь глядя на танцующих, я вскрикивал от наслаждения».
Дон Хайме Казанова увлекся цыганщиной. Он схватывает на лету.
«В три дня я так навострился в этом танце, что, по признанию самих испанцев, никто в Мадриде не взялся бы сплясать его лучше меня».
И дальше в том же духе. Как-то раз Каза заглянул в церковь Соледад, увидел там красивую девушку, увязался за нею следом (она жила на улице Десенганьо, то есть «разочарование»), вошел в дом, представился и, сославшись на свое положение — он дворянин-иностранец, не знает никого в городе, — пригласил девушку на бал. Требуется согласие семейства. Что ж, раз добыча сама идет в сети, отчего бы не поживиться? Милости просим.
Казанова забавляется. Красотку зовут Игнасия, и у ее кровати конечно же красуется портрет Игнатия Лойолы, «молодого, пригожего, физически привлекательного мужчины». Вот повод изъявить почтение иезуитам в приличном случаю дерзком тоне. Каза начинает кампанию с обычных обходных маневров, применяет классическую тактику обольщения невинных кузин, шуточных переодеваний, игр в духе Гойи периода расцвета. Он устраивает комнатную корриду, с пассами, речами на разные лады, балетом атак и отступлений.
«Вот что можно сказать с полной уверенностью: набожная женщина, входя в плотское сношение с возлюбленным, извлекает стократ больше удовольствия, чем та, что лишена подобного предрассудка. Сия истина слишком согласуется с естеством, потому не вижу надобности доказывать ее читателю».
Напротив, докажите нам! И заодно скажите, нет ли в борьбе против набожности скрытого желания помешать женщинам получать уж слишком много удовольствия? Либертин попадает в двойственное положение: с одной стороны, он должен побороть суеверия, сковывающие естественные желания, но с другой — не может допустить, чтобы желания выдохлись; для него одинаково губительны клерикализм и антиклерикализм, невежество и лжеученость, монашеский и технический подход, стыдливость и порнография. Где пролегает грань между святошеством и наслаждением, между эротикой и половым бессилием? Все решает вкус, все дело в том, как подать.
Каза не случайно вкрапляет в текст отступления о танце и живописи. Например, пишет о прекрасной картине в одной из мадридских церквей, где изображена Мадонна с младенцем. Обнаженная грудь Святой Девы возбуждает чувственность. Верующие валят валом, церкви достается много денег. Но в один прекрасный день — полное безлюдье. Каза из любопытства заходит и видит, что на груди Мадонны нарисован платочек — так распорядился новый настоятель («Чтоб я этой голой груди больше не видел, прикройте ее!»). Святому отцу тридцать лет, он категоричен:
«Провались пропадом все прекрасные картины, если они могут хоть на шаг подтолкнуть человека к смертному греху».
«В Венеции, — говорит ему Каза, — вас живо посадили бы в Пьомби за такое преступление (и правда, это преступление)». — «Я не мог служить мессу, — отвечал молодой священник, — красивая грудь вводила меня в соблазн».
Что и требовалось доказать. Фантазию священника дразнила не картина Рафаэля или Тициана, а обыкновенная порнооткрытка. В наше время порнография — такой же товар, как любой другой. В Нью-Йорке сплошь и рядом аскетический лютеранский храм соседствует с секс-шопом. А что такого? Да ничего, нормально. В «орально-генитальных» сношениях и «секса»-то, считай, никакого нет. Так что современная девушка запросто может оказывать подобные услуги и одновременно вязать или читать любовный роман. Это в духе времени, такая теперь набожность.
Игнасия боится умереть во сне, не покаявшись в смертном грехе. В ее глазах это ужасно. Но однажды ей приходится выбирать между Казой и духовником. Духовник не дает отпущения? Что ж, она выбирает Казу. И никакого психоаналитика, никаких неврозов.
Пародийная противоположность неприступной святоши — андроманка. Как герцогиня Вильядариас:
«Она захватывала мужчину, который будил в ней похоть, и вынуждала его себя ублажать. Такое не единожды случалось посреди людных сборищ и многих обращало в бегство».
Что же, женская матка — это «неукротимый, неразумный, дикий зверь… хищное нутро»? Tola mulier in utero[46], как говорили богословы? И этим объясняется существование святых жен и распутниц? Не более, чем святых мужей и сексуально одержимых — неконтролируемым поведением пениса, фаллическими осечками. Казанова написал и опубликовал при жизни забавную брошюрку на эту тему «Бестолочь. Послание одного ликантропа»[47] (на итальянском). В «Истории моей жизни» он вроде бы вполне серьезно задается вопросом, хотел бы он или нет быть женщиной.
И однозначно отвечает: нет, из-за риска забеременеть. Но заново родиться женщиной — пожалуй, да.
«Тиресий[48], побывавший женщиной, вынес верное, но смехотворное суждение — как будто можно на одних весах измерить сии два вида наслаждения».
Тиресий признал, что женщина наслаждается больше, но на одних весах измерять то, что испытывают в этом случае мужчина и женщина, нельзя. Почему же вещь столь очевидная не принимается во внимание? Все из-за страсти к цифрам.
В Мадриде Каза угодил в тюрьму Буэн-Ретиро, где кишели вши, блохи и клопы. Ночами он лежал на лавке и снова терзался страхом сойти с ума. К счастью, помогло заступничество энциклопедистов (д’Аранды и Кампоманеса) — как раз в то время из страны изгоняли иезуитов. Приходится обороняться и инквизиторам, «чье главнейшее достижение есть невежество, в котором они держат христианский мир». Но испанский король Карл III богобоязнен. Так же, как Людовик XIV, который в свое время «слишком уж любил многоречивые исповеди». Словом, Казу скоро выпустили. Он посещает Толедо, Аранхуэс, читает «шедевр Сервантеса», этот «превосходный роман». Размышляет о Фортуне. Слепая богиня? О нет.
