Взгляд на погосты как детище государственного строительства древнерусских князей имеет горячих поборников в новейшей исторической литературе. Так, по идее М. Б. Свердлова, «определяющим первоначальным значением погоста было место временной остановки князя и княжого мужа с дружинами во время сбора дани. Очевидно, во время их пребывания погосты превращались в центры административного управления, княжеского суда, взимания податей».551 При Ольге погосты получили распространение по всей Руси. И лишь «к XII в. система погостов в южных густонаселенных княжествах вследствие широкого распространения княжеского и боярского землевладения исчезла, а в областях с более редким населением и большими лесными массивами осталась».552
В коллективной монографии, посвященной истории крестьянства Северо-Запада России, М.Б.Свердлов снова возвращается к сюжету о погостах, проводя еще более четко мысль об их происхождении, обусловленное нуждами формирующегося государства и классовыми интересами господствующей социальной верхушки. Он наблюдает, как на Руси в середине X века «происходил процесс совершенствования административно-судебного управления, которое осуществляло взимание податей и исполнение повинностей, обеспечивающих объективные потребности государства и обогащения служилой части господствующего класса. Структура племенных княжс ний не удовлетворяла этим потребностям, и в середи не X в. в правление княгини Ольги она была заменена территориальной погостной системой. В северных преданиях об Ольге, записанных в Повести временных лет, сообщается об "уставлении" Ольгой погостов по Мете под 947 г. Однако погостная система была распространена в середине-второй половине X в. на всей территории Северо-Запада (как, впрочем, и по всей территории Древнерусского государства)».553
Н. И. Платонова связала становление системы погостов на Руси с «успехами окняжения земель во 2 пол. X в. Возникновение сети погостов-центров соответствует этапу развития государственности, на котором грабеж "примученных" племен и архаичное полюдье уступали место регулярному сбору даней по округам. Сбор проводился верхушкой местного населения, активно включившейся в процесс раннеклассовой эксплуатации соплеменников. Подоснова, на которой возникали погосты Х-ХI вв., могла быть различной. В частности, такую роль принимали на себя и более ранние территориальные центры. Однако путать само явление с его подосновой не следует».554
К разряду княжеских новообразований, чуждых общинным поселениям, отнес погосты Б. А. Рыбаков, локализовав их на Севере, где «за пределами большого полюдья, за землей Кривичей в Новгородской земле киевская княгиня не только отбирает на себя хозяйственные угодья, но и организует сеть погостов-острогов, придающую устойчивость ее домениальным владениям на Севере, в тысяче километров от Киева».555 Согласно А. Рыбакову, Ольга устраивает в Древлянской земле становища, а в Новгородской — погосты. При этом исследователь не находит существенного различия между становищем и погостом.556 Удаленный от Киева на 12 месяца пути, погост «представлял собой микроскопический феодальный организм, внедренный княжеской властью в гущу крестьянских "весей" и "вервей". Там должны были быть все те хозяйственные элементы, которые требовались и в становище, но следует учесть, что погост был больше оторван от княжеского центра, больше предоставлен сам себе, чем становище на пути полюдья. Полюдье устрашало окрестное население; ежегодный выезд всего княжьего двора был гарантией безопасности, чего не было у погоста, — подъездные, данники, емцы, вирники, посещавшие погост, тоже были, конечно, вооруженными людьми, но далеко не столь многочисленными, как участники полюдья. В силу этого погост должен был быть некоей крепостицей, острожком со своим постоянным гарнизоном. Люди, жившие в погосте, должны были быть не только слугами, но и воинами. Оторванность их от домениальных баз диктовала необходимость заниматься сельским хозяйством, охотиться, ловить рыбу, разводить скот. Что касается скота и коней, то здесь могли и должны быть княжеские кони для транспортировки дани и скот для прокорма приезжающих данников ("колико черево везметь"). На погосте следует предполагать больше, чем на становище различных помещений для хранения: дани (воск, мед, пушнина), продуктов питания гарнизона и данников (мясо, Рыба, зерно и т.п.), фуража (овес, сено). Весь комплекс Погоста нельзя представить себе без тех или иных укреплений. Сама идея организации погоста, внедренного в Покоренный князем край, требовала наличия укреплений, "града", "градка малого". Поэтому у нас есть надежда отождествить с погостами некоторые городища IХ-ХI вв. в славянских и соседних землях».557
За нарисованной Б. А. Рыбаковым картиной угадывается не столько ученый, строго придерживающий данных, содержащихся в источниках, cколько писатель имеющий законное право пофантазировать. С высоты своей фантазии он не различает граней, отделяющих X в. от XI или XII в. Поэтому во времена Ольги у него действуют персонажи, взятые из эпохи Русской Правды (подъездные, емцы, вирники) и соответствующие более высокой степени развития княжеской власти и большей дифференциации ее представителей, чем это было в середине X в. По той же причине он, описывая жизнь погостов, заведенных Ольгой «на Севере», пользуется выражениями, заимствованными из позднего времени и не имеющими какого-либо отношения к погостам.558
Остается недоказанным один из главных тезисов Б. А. Рыбакова, будто Ольга «организует сеть погостов-острогов, придающую устойчивость ее домениальным владениям на Севере». По нашему мнению, летопись не дает оснований говорить о «домениальных владениях» Ольги в Новгородской земле. Но Б. А. Рыбаков прав в том, что именно на Севере княгиня завела погосты, а не по всей Руси, как кажется М. Б. Свердлову и некоторым другим историкам.559 Каково же назначение погостов, что «уставила» Ольга? Что скрывалось за ними? Существенную помощь при ответе на поставленные вопроса оказывают этимологические сведения. «Слово «погост» однокоренное слову «гость».560 Победнее является общеславянским.561 По-видимому, первоначальное его значение — чужеземец, чужестранец, приезжий, т. е. в конечном счете чужак.562 Лингвисты полагают, что оно родственно готскому gasts (гость) и латинскому hostis (чужеземец, враг).563 Сравнение латинского hostis (враг) с готским gasts (гость) показывает, что в древности чужак «воспринимался как враг, однако чужак, принимаемый в доме, был гостем».564 Что касается славян, то у них слово «гость» долгое время было двузначным — и недруг, и друг.565 В Древней Руси гость — это прежде всего «чужак, с чужой стороны, пришедший с безлюдного поля», или «чужедальных земель человек».566
По понятиям древних людей, чужой есть носитель злобных, губительных и потому опасных сил. Для пер. вобытного человека за пределами рода, племени, фратрии и других объединений по браку и родству «ле. жал непонятный и враждебный мир. "Мы" и "они", своц и чужие — характерная черта сознания на стадии первобытности».567 И «чем более раннюю ступень развития мы возьмем, тем нагляднее это выступает. Авторы, изучавшие строй жизни и верования австралийцев, а том числе колдовство, магию, замечали распространенность эмоции страха или жути и связь ее с межобщинной или межплеменной неприязнью. Всякую болезнь, смерть и другие беды австралийцы норовили приписать колдовству людей чужого племени, чужой общины. Чаще всего подозрение падало не на определенное лицо, а вообще на чужую группу. О племенах Арнгемовой Земли этнограф Спенсер сообщал, что они "всегда больше всего боятся магии от чужого племени или отдаленной местности". По относящимся к племенам центральной Австралии словам Спенсера и Гиллена, "все чужое вселяет жуть в туземца, который особенно боится злой магии издали". То же писал миссионер Чалмерс о туземцах южного берега Новой Гвинеи: "Это состояние страха, которое испытывают взаимно дикари, поистине плачевно; они верят, что всякий чужеплеменник, всякий посторонний дикарь угрожает их жизни...". Реальная вражда и воображаемый вред сплетаются в одном отрицательном чувстве к чужакам».568 Сказанное относится и к другим первобытным племенам.569 Конечно, мы далеки от того, чтобы приписывать восточным славянам точно такие же переживания и ощущения. Но отрицать вообще по отношению к ним нечто подобное также нет оснований. Недаром даже в Древней Руси всякий, кто побывал за рубежом, надеясь найти там спасение и помощь, дома навсегда оставался под подозрением, поскольку «наши предки полагали, что такой человек не просто странный, но чужой, хотя бы и немного, но уже не свой».570
