От реки вприпрыжку, без тулупа и шапки бежал измазанный смолой старик.
— Ну, видал! — кричал он, вертясь юлой и натирая черное лицо снегом. — Стоит ад о трех главах, словно пес медный. На кровле колокольцы звенят, изнутри огнем пышет. А сидят в нем люди в личинах, дьяволами наряжены, и мажут народ дегтем да бьют кнутами. Вот дела сатанински! Едва ушел — таково мне от них досталось!..
Слова команды донеслись с реки. Лжедимитрий шел к гуляй-городу на приступ. Народ все тесней прижимался к стене и вдруг быстро, как по уговору, стал расходиться. Теплый последний снег залеплял бойницы, чешуйные кровли башен, зубчатый кремлевский воротник…
4
«…Усмотрили… и улюбили себе… ясневельможную панну Марину с Великих Кончиц, Мнишковну, воеводенку Сендомирскую, старостенку Львовскую, Самборскую, Мезеницкую…»
Плавучий мост на бочках через Москву-реку был затоплен народом. Опять входило в город «многое панство». Гайдуки и жолнеры в собольих шапках с белыми волнистыми перьями кричали: «Vivat!» Они нарочно горячили коней и теснили москвитян.
Раскрашенные лошади везли обитую парчой карету. На подушках, чтобы быть виднее, сидела маленького роста панна. Глаза ее пожирали Кремль. Злые тонкие губы блекли и не разжимались; казалось, у нее вовсе не было рта.
Лжедимитрий искусно расставил стрельцов; можно было подумать, что их очень много. Едва Марина проезжала одни ворота, стрельцы скакали к другим. Поезд двигался медленно, в течение целого дня. Били в бубны, трубили в трубы часто, кто как умел, без всякого толку.
Карета остановилась у Девичьего монастыря. Марину ввели в монастырские покои (палаты в терему еще не были готовы). Боярин Шаховской сказал царю:
— Гляди, государь, голову Марина убирала б по-русски!
— Ступай прочь! — зашипел на него Лжедимитрий.
Всюду шумно ликовала шляхта. Бояре стояли понуро и тихо. Случилось неслыханное: в Кремль не пустили простой народ…
А он собирался на Пожаре[40] меж рундуков и шалашей мелкого торгового люда.
— Беда нам! — кричали москвитяне. — Станут поляки нашу кровь проливать, а жен наших забирать в Польшу!
— Ходят, окаянные, с оружьем, и никто против них слова сказать не смеет!
— Да еще похваляются! «Вера-де будет у вас люторская и латынская».
— Худо, крещеные! А только тому на Москве не быть!..
В Гостином дворе раскрывались погреба с заморским вином, выкатывались бочки с икрой, доставались из ларей лучшие товары.
— В убыток торгуем, — говорили купцы. — Не видит царь, што иноземцы понаехали, — веселей нашего торг ведут.
Во многих лавках лежали вещи, привезенные из Кракова, Аугсбурга, Милана. Шелк, перлы, штофные обои и кружева брались в терема, и казна без счета уходила за рубеж…
Пришлые ратные люди собирались на Гостином дворе. То были головы и сотники шедших из Новгорода и Пскова ополчений.
— Во беда! — тихо, с оглядкой говорили они. — Вместо Крыма-то на Москве дела будут.
— Вестимо! Государь, бают, старейших бояр побить замыслил.
— Пошто за него стоять? Да и прямой ли он царь?
— А на Тереке, — шептали ратные, — был муромский посадский человек Илейка, а нынче прозвался царевичем Петром…
— Вот што, служилые! В среду в полночь к боярину Шуйскому на совет сходитесь!
— Дело молвишь!
— Своих упредите… Чуете?
— Чуем.
Забряцало оружие. Поляки с песней проехали мимо.
Ратные выскочили из Гостиного, бранились, грозили им кулаками:
— Гуляй, гуляй! Недолог срок вашей гульбе!..
Дневник польских послов
«5 мая
В сей день воевода[41] представлялся Димитрию… Дворец его деревянный, но красивый и даже великолепный. Дверные замки в нем вызолочены, печи — зеленые, а некоторые обведены серебряными решетками… Царь сел за отдельный стол… В половине обеда пану воеводе сделалось дурно; он вышел из-за стола в царский покой.
8 мая
Царь ездил с паном воеводою на охоту. В числе разных зверей выпустили медведя. Когда никто из панов не отважился вступить с ним в бой, вышел сам царь и, одним ударом убив медведя, саблей отсек ему голову при радостных восклицаниях москвитян.
12 мая
Был въезд царицы в Москву…
13 мая
Царица просила царя, чтобы для нее готовили особое кушанье, так как приносимого из дворца она есть не могла. Царь тотчас призвал кухмистра и поваров польских и велел им готовить для царицы всего вдоволь…
Камер-фрейлинам также приказано было прислуживать царице. Они весьма грустили, опасаясь, что останутся в неволе навсегда…
17 мая
В среду, в три часа ночи, русские проводили царицу из того монастыря, где она жила пять дней, в приготовленные для нее покои. Проводники несли в руках льняные свечи, похожие на наши похоронные…
18 мая
Царица была коронована… В сей день, кроме коронации, не было ничего…»
5
Утро пятницы пришло недоброй тишиною. Народ укрылся в домах. Железными ставнями закрыли окна лавок. Поляки ходили по городу, спрашивали свинец и порох. Им ничего не продавали. «Все вышло, — отвечали купцы, — а скоро будет, тогда всем хватит».
В город приходили холопы — люди Шуйского и Куракина, тайно вызванные из вотчин в Москву.
В полдень один дьяк пробрался в терема, увидел царя и крикнул:
— Истинно ты — Гришка, не цесарь непобедимый, не царский сын, а вор и еретик!..
Его схватили.
Басманов, ближний боярин, с лицом как сырое мясо, известил Лжедимитрия:
— Неладное деется — замышляют на тебя Шуйский и многие с ним.
— Беда мне с вами, — весело сказал царь, — да скажи ты Шуйскому: меня-де бог сохранил, а он, Василий, во мне не волен. Экие люди, нет на них тишины!.. Ну-ка, боярин, молви што иное.
— Слух еще есть: был-де у царя Федора сын Пётра… А нынче муромский посадский человек Илейка назвался царевичем Петром и пришел под Астрахань. Да сказывают и такое, што и прямь он Петр.
Лжедимитрий, помолчав, сказал, высоко заведя бровь и упершись в бок рукою:
— Вели ехать на Волгу гонцам — звать Петра в Москву. Такова мне пришла охота. Понял?
Отпустив боярина, он ходил из угла в угол, сидел и читал грамоты, подписывая их «Demetrius Imperator».[42] Потом кликнул Басманова, долго толковал с ним о медвежьей потехе и, как бы невзначай, велел удвоить в теремах польский караул.
А по слободам жаловались друг другу пришлые холопы:
— При Димитрии Иваныче нисколь легче не стало.
— Што было хлебца ржаного, и тот хлеб свезли, и сено, и скот на потребу панам, — все забрали!..
— Промеж дворов скитаемся! К царю бы дойти!
— Аль чего свербит? Не, братцы! Едино — на Комаринщину бежать надо!
В терему Марины готовились к веселью. Всю ночь примеряли платья, потешные маски… Было тихо. Лишь поляки для страху били из самопалов.
Низко стояла тяжелая, мутная луна…
На рассвете Лжедимитрий увидел сон.
Белоглазый аббат вел людей в черных сутанах к гуляй-городу на приступ. «Уймитесь! — говорил Лжедимитрий. — Не то и мне и вам худо будет!» А они всё шли по льду, тихие и немые; и только белоглазый кричал и прядал, как барс. «Гляди ж, коли так!» — сказал Лжедимитрий и повернул аббата лицом на восход солнца. Но там ничего не было. Только пар клубился, и тек, и, казалось, был полон звона… «Видишь?» — спросил он. «Нет». — «Неужто нет? — закричал Лжедимитрий. — Да вся ж Москва собралась на тебя!..» — и проснулся.
Потешная маска свалилась с одеяла.
Басманов, потный и красный, тряс его что было мочи:
— Сам ты повинен, государь!.. Не верил?! Гляди — вся Москва собралась на тебя!..
Частый сплошной звон ударял в потолок и оживал во всех вещах, стоял по углам палаты. Лжедимитрий вскочил. Золотой верх собора вспыхнул вдали. Гнутый, как зерцало, лист кровельной меди бросало ветром…
