В полдень скорость нашей работы заметно падала. На холме росло большое ореховое дерево. Я ходил полежать под ним и даже иногда засыпал. Когда я погружался в дрему, передо мной опять появлялась Рыжеволосая Женщина, хотя я совершенно не думал о ней. Она смотрела на меня так, будто бы говорила: «Я все про тебя знаю!» Это делало меня счастливым. Иногда эта женщина появлялась передо мной, когда я готов был потерять сознание от полуденного зноя. Что-то в этом образе было такое, что вселяло в меня радость и дарило надежду.

Когда жара была особенно сильной, мы с Али лили друг на друга воду и много пили. Воду привозил в пластиковых бидонах фургончик Хайри-бея. Раз в два-три дня он привозил также из города еду, которую мы заказывали. Деньги на помидоры, зеленый перец, сливочное масло, хлеб, маслины и все прочее Махмуд-уста давал шоферу, но, кроме заказов, всякий раз фургончик привозил арбузы, дыни, иногда шоколад и сладости, а иногда целый казан долмы, плова или тушеного мяса, которые присылала нам жена Хайри-бея.

Махмуд-уста очень щепетильно относился к ужину. Каждый день, прежде чем взяться за укрепление колодца, заставлял меня хорошенько намыть картошку, баклажаны, чечевицу, томаты, перец и самолично складывал все в небольшой казан, который мы привезли из Гебзе, затем добавлял в него немного масла и все это ставил на слабый огонь. Я отвечал за то, чтобы до захода солнца еда в казане хорошо приготовилась и не пригорела.

Каждый день перед окончанием работы Махмуд-уста ставил деревянную опалубку на том метре, что вырыл за день, и заливал в нее бетон. Мы с Али смешивали цемент с песком и разбавляли водой, смесь переливали в тачку и по деревянному желобу, который, как с гордостью говорил Махмуд-уста, он выдумал сам, аккуратно заливали ее в колодец. Махмуд-уста, глядя на то, как мы лопатами пропускаем мокрый бетон по желобу, давал нам снизу указания: «Выше!» или «Правее!», злился и кричал на нас, потому что бетон быстро твердел. В такие минуты я очень тосковал по отцу, который никогда на меня не ругался. Но в то же время я злился на отца, ведь из-за него мы остались без денег. А Махмуд-уста все-таки время от времени проявлял ко мне внимание, – чего никогда не делал отец, – рассказывал разные истории, поучал и то и дело спрашивал, не голоден ли я, не устал ли я, все ли хорошо. Может быть, именно поэтому я так сердился, когда он меня ругал? Если бы меня поносил мой отец, то я бы согласился с ним, извинился и забыл о произошедшем. А когда меня клял мастер, это задевало меня за живое, и я, с одной стороны, послушно следовал его воле, а с другой – злился на него.

В конце концов Махмуд-уста кричал: «На сегодня всё!», вставал в ведро одной ногой, а мы, вращая лебедку, поднимали его наверх, как на лифте. Наверху Махмуд-уста ложился под оливковое дерево, и воцарялось безмолвие. Я, ощущая, насколько мы близки к природе и насколько одиноки, вспоминал отца, мать и нашу жизнь в Бешикташе.

Затем я тоже ложился куда-нибудь в тенек и смотрел, как шагает удаляющийся от холма Али. Он всякий раз возвращался в город. Али шел не по петляющей дороге, а срезал путь, пробираясь по пустырям и полям, заросшим сорняками и колючками. Интересно, где находился его дом? И далеко ли от его дома жили рыжеволосая красавица, ее брат и строгая мать?

Пока голова моя была занята этими мыслями, до меня долетал приятный запах сигареты Махмуда-усты. Слушая доносившиеся издалека крики солдат перед отбоем и гудение пчелы, я размышлял о том, как странно быть свидетелем этого мира и жить в нем.

Однажды я поднялся, чтобы проверить казан с едой, и увидел, что Махмуд-уста уснул. Воображая, как в детстве, что он великан, а я Гулливер, угодивший в страну великанов, я внимательно разглядывал спящего мастера. Руки Махмуда-усты были твердыми и грубыми. На пальцах – порезы, родинки, а под рубашкой с короткими рукавами, в тех местах, куда не попадало солнце, был заметен белый цвет кожи. Я смотрел, как раздуваются во время сна ноздри его длинного носа. В густых, местами с проседью волосах застряли комочки земли, а по шее вверх-вниз ползали любопытные муравьи.

Каждый вечер на закате Махмуд-уста спрашивал меня:

– Ты будешь мыться?

У пластмассового бидона был небольшой краник, струйкой из которого мы могли помыть только руки и лицо. Чтобы вымыться целиком, сначала нужно было накопить воду в пластмассовом ведре. Мне было не по себе, когда Махмуд-уста лил мне воду на голову большой кружкой: не потому, что вода не прогрелась на солнце, а потому, что он видел меня обнаженным.

– Ты еще совсем ребенок, – сказал он мне как-то раз.

Что он имел в виду? Что я слаб на вид? Сам он был мускулистым, крепко сбитым и очень сильным, грудь и спина были покрыты черными волосами.

Когда наступала моя очередь лить воду из жестяной кружки на намыленную голову Махмуда-усты, я старался на него не смотреть. На его руках, ногах, спине были синяки. Я их видел, но никогда ничего не говорил. В свою очередь Махмуд-уста, когда сам лил мне воду на голову, мог коснуться своим огромным твердым пальцем моей спины или руки, наполовину в шутку, наполовину с любопытством, и, увидев, как я вздрагиваю и охаю, смеялся и приговаривал: «Осторожно!»

Махмуд-уста вообще часто приговаривал: «Осторожно!», и всякий раз это слово звучало то резко, то упреждающе. Еще он говорил: «Глупый ученик-подмастерье может изувечить мастера в колодце, а невнимательный – убить». Или: «Ты всегда должен все свое внимание, все зрение и слух занимать только тем, что происходит внизу», – и рассказал, как однажды на него из-за оторвавшейся ручки упало полное земли ведро. Еще он пояснил, что, если зазевавшийся наверху подмастерье в течение трех минут не заметит, что мастер внизу отравился углекислым газом и потерял сознание, тот очень быстро может оказаться в лучшем мире.

Когда мастер с увлечением рассказывал о невнимательных подмастерьях, я чувствовал, что он как-то связан с подземным миром, с миром мертвых и глубинами земли и эта связь сохраняет в его голове незабываемые воспоминания о потаенных уголках рая и ада. От подобного мне делалось не по себе. С точки зрения мастера, по мере того, как мы зарываемся в землю, мы поднимаемся ввысь, к Аллаху и его ангелам. Но по ночам прохладный ветер, темно-синий небесный свод и подвязанные к нему десятки дрожащих звезд напоминали мне, что мы находимся на бренной земле.

В прекрасной тиши, устанавливавшейся перед заходом солнца, Махмуд-уста обычно звякал крышкой, заглядывая в казан, чтобы проверить ужин, одновременно пытаясь наладить изображение в телевизоре. Телевизор он привез из Гебзе вместе со старым автомобильным аккумулятором, но первых два вечера аккумулятор никак не мог заработать, и он отправил его на фургончике в Онгёрем на починку. Теперь аккумулятор давал электричество, но для того, чтобы получить более-менее сносное изображение на экране, Махмуду-усте приходилось как следует потрудиться. Это сердило его, и тогда он звал меня, совал мне в руки антенну, представлявшую из себя моток проводов, и командовал, куда встать, чтобы картина была четкой. После долгих усилий изображение наконец появлялось, но, как только мы садились за ужин, изображение вновь мутнело, словно старые воспоминания, дрожало и скрывалось в тумане. Тогда мы вставали и поправляли антенну, но чаще всего к концу ужина картинка исчезала окончательно, оставался только звук. Однако мы продолжали слушать новости и рекламу.

К тому времени заходило солнце. В сумерках раздавались странные и резкие голоса птиц. Затем появлялся розоватый месяц. Вокруг палатки начинали трещать цикады, издалека доносился лай собак, а я вдыхал запах затухающего костра и вспоминал стамбульские кипарисы.

Мой отец никогда мне ничего не рассказывал. А вот Махмуд-уста каждый вечер делился разными историями. Совершенно неясно было, где в этих историях правда, а где вымысел, где начало, а где конец. Но я всякий раз заслушивался ими и особенно любил мораль, которая неизменно следовала за каждой из них. Признаться, я не до конца понимал эти рассказы. Например, однажды Махмуд-уста рассказал, что в детстве его утащило под землю огромное чудовище и что, оказывается, под землей не темно, а, наоборот, светит яркий свет. Чудовище отнесло его в сияющий дворец и усадило там за огромный стол, накрытый угощениями из скорлупок орехов, панцирей насекомых, рыбьих голов и мелких рыбьих косточек. Перед ним появлялись самые прекрасные кушанья на земле, но Махмуд-уста услышал у себя за спиной голоса плачущих женщин и не прикоснулся ни к чему. При этом он неожиданно добавил, что голоса женщин, плакавших во дворце подземного падишаха, очень похожи на голос женщины-диктора из телевизора.