Вдруг я увидел, что фрау Майнерс у нас дома и о чем-то шепчется с матерью. Я почувствовал, что ничего хорошего не последует. Мама повернулась ко мне со строгим лицом — она хотела узнать правду от меня.
Запинаясь и покраснев, я сознался. Мама оделась, и мы втроем отправились к Майнерсам. Подарок стоял у них в зале. Я должен был эту игрушку отнести назад в магазин. Фрау Шпинциг встретила нас дружелюбно. Только покачала головой, как бы говоря: «Так я и знала…» Корабль я, пристыженный, осторожно поставил на прилавок и так с ним расстался. Но я заблуждался, когда решил, что неприятности на том закончились. Когда отец пришел домой после закрытия магазина и услышал о моем злодеянии, он задал мне трепку.
Воспоминания захлестнули меня. Я думал о моих родителях, о Лодзи. Я хотел туда.
Застыв перед той витриной, когда-то нашей, вспомнил я один вечер 1933 года, когда зарождался «Тысячелетний рейх». Молодчики СА на окнах написали длинными цветными буквами: «Не покупайте у евреев!» С того времени наш магазин закрылся. Склад постепенно мы перенесли в нашу квартиру. С наступлением ночи верные и смелые покупатели приходили к нам, чтобы купить кожаную обувь или шнурки. Ну, теперь семь лет вычеркнуты. Годы страданий и несчастий. В думах о прошлом я стоял, подавленный, испытывая отвращение от этого мира.
Внутренний голос говорил мне: «Приди в себя, подумай о будущем!» Я очнулся. Магазины были закрыты. Большинство людей находилось на воскресном богослужении. Раньше я с удовольствием проникал в церковь, чтобы послушать орган или хорал. Я продолжил свой путь и дошел до Марктплаца, где царило воскресное настроение. Магазин Шпинцига был переполнен игрушками, но моего корабля там не было. Когда я повернул налево к моему бывшему школьному двору, меня охватило умиление. Ворота и классные комнаты даже в воскресенье и в свободные от школы дни оставались открытыми. Я огляделся и, никого не увидев, вошел. Доверительный запах мастики, вид парт с чернильницами настроили меня на грустный лад. Я сел на свое старое место. Здесь я слушал незабываемые легендарные истории моего учителя господина Филиппса. Он рассказывал о чудесных путешествиях к волшебным звездам, и под его руководством мы нараспев скандировали алфавит.
С этой парты я услышал совсем иную мелодию и отправился в совсем иное путешествие: побег от ангела смерти под пляску смерти. Однажды посреди урока меня вызвали к директору.
В своем кабинете он передал мне официальное письмо родителям и сказал, что я должен собрать свои вещи и идти домой. Просто так: «Возьми свой портфель и исчезни».
Уходил я, всхлипывая, не понимая, почему так. С этого момента начались беды. Ни в чем не было уверенности у гонимого беженца. Будущего не было — только настоящее, полное испытаний и потрясений. Я был исключен из школы, и с этого момента моя жизнь стала побегом. Сидя за маленькой партой, я попытался забыть это прошлое. Я снова был ребенком, как тогда. Но это время безвозвратно ушло.
Я встал, хотел бросить взгляд на свой дом по адресу Дамм, № 1, где я родился и жил. Возбужден я был так, что лучше бы мне вернуться в Брауншвейг. От школы до моего дома было несколько минут. На этой улице я знал каждый камень и каждый угол. Здесь, как раз здесь на меня наехал велосипед. Но я встал как большой и продолжал играть дальше. А здесь, у стены дома, мы всегда играли в камушки.
Погруженный в свои мысли, я пошел дальше и вдруг очутился на улице напротив дома, где родился. Из окна смотрел бывший сосед господин Нахтвей. Я чуть было его не поприветствовал. Но отвернул голову, боясь, что он меня узнает. Он часто держал меня на коленях и рассказывал мне интересные истории. А теперь я не могу ему сказать даже «Добрый день».
В одном из окон моего прежнего дома появилось лицо молодой женщины. Не придет ли ей в голову, что юноша на другой стороне улицы был когда-то счастлив в тех же комнатах? Здесь я появился на свет, здесь смеялся и плакал, болел и выздоравливал. Но теперь вход туда мне запрещен.
Большой зеленый дом Майнерсов на углу улицы примыкал к нашему красному кирпичному. Сюда я тоже не мог войти, хотя тогда играл с детьми из этого дома. На правой стороне здания находились пивная и зал для собраний Луизенхоф. Огромная надпись возвещала: «Немецкий рабочий фронт — региональная группа Пайне». В широком внутреннем дворе прежде размещались свинарник, сарай и писсуар. Пожалуй, излишне описывать исходившие оттуда запахи. Когда я еще здесь жил, всегда меня пугали пьяницы, которые после пива заходили туда мочиться и при этом орали уличные песни своими далеко не мелодичными голосами. Они ругали все, что стояло у них на пути. На каждом празднике я был заинтересованным зрителем. Я был очарован визгом свиней и восторгался ловкими руками, занятыми убоем. Был там еще сарай с сеном, где мы с Кларой, Tea и Гансом тайно играли в «папа — мама — ребенок».
В большом зале проходили собрания местных ячеек коммунистической и социал-демократической партий. Тогда я слушал страстные речи, не понимая, конечно, их содержания. Понял только, что идет спор в связи с провалом общего союза против национал-социалистов. Они висели на волоске, но подтверждалась известная пословица: когда двое спорят, третий радуется. Распрями завершалось большинство тех собраний. Часто зал штурмовали СА, сопровождаемые гитлерюнге. Иногда они пускали в ход ножи и кинжалы, и некоторые участники были ранены. В такой стычке убит был ученик мясника Эмиль, один из лучших друзей моего брата. Полиция вмешалась очень поздно.
Сначала я решил воздержаться от визита в пивную — счел это самоубийственным легкомыслием. И все-таки оказался, не помню как, за маленьким четырехугольным столиком. Какая-то непреодолимая сила привела меня сюда.
Посетители отхлебывали пенное пиво из огромных кружек. Густой дым стоял в воздухе. Майнерсы обедали за своим столом. Мать, все такая же толстая, не изменилась. Лысина ее мужа блестела по-прежнему. А дочки превратились в прелестных молодых женщин. Ганса не было, наверное, его уже призвали. И вдруг меня пронзил страх — я должен встать и уйти. Но остался сидеть, как привязанный, со свинцовыми ногами. Все мои внутренние сигналы тревоги отказали, мой разум, обычно такой быстрый, не срабатывал. Как же я мог оказаться в таком положении? Семья Майнерсов раньше придерживалась леволиберальных воззрений. Верны ли им и теперь или поддались, как многие другие, нацистской пропаганде? Эта запретная встреча с прошлым могла привести к катастрофе. В Пайне я родился — в Пайне моя жизнь и кончится. Горько раскаиваюсь в тогдашнем легкомыслии — я ведь нарушил приказ матери бороться за свою жизнь. Но обратного пути уже нет. Первой нового посетителя заметила Клара. Она положила нож и вилку, вытерла руки и поднялась, чтобы принять у меня заказ. Со страхом я ожидал развязки. Но мосты были сожжены. С вежливой улыбкой, подобающей официантке, она подошла к моему столику. Я внутренне собрался, чтобы сохранить спокойствие, попытался выглядеть невозмутимым, чтобы не вызвать подозрения.
Прежде всего я избегал любого зрительного контакта. Что же сейчас произойдет? Решится ли она меня спросить, вправду ли я Салли? Или она будет настолько в том не уверенной, что воздержится от вопроса? Ведь перед ней сидит безупречный гитлерюнге, ротный командир во всем своем блеске. Даже если бы я выглядел как Салли, она бы не поверила.
Я заказал смешанное пиво: половину темного, половину светлого. В эту секунду я, несомненно, сошел с ума. Я поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза. Она изучающе на меня смотрела. Волна страха накрыла меня. В этот момент я решил отрицать все, что она скажет, если меня узнает. Но она безразлично взглянула, приняла заказ и пошла выполнять свою работу. Ей даже не пришло в голову задать вопрос. От ее безразличия волнение немного улеглось. Я чувствовал, что она ведет себя естественно и не пытается меня разоблачать. Она меня просто не узнала. Я сразу расплатился и большими глотками осушил кружку. Клара опять села за хозяйский стол, а я незаметно исчез. По дороге на вокзал я ни разу не обернулся. Я быстро шагал. У меня было чувство, что меня кто-то преследует и в любой момент преградит мне путь. Я сел в первый поезд на Брауншвейг.
