Всеобщая война была провозглашена. Любого попавшего на немецкую территорию вражеского летчика можно было линчевать на месте. В прежних докладах британцы представлялись потенциальными союзниками Германии. Англичане как народ арийской крови призваны были объединиться с немцами для освобождения Западной Европы от еврейского большевизма. Теперь все изменилось — наступала расплата, построены были ракеты Фау-1, и мы запели: «Бомбы на Англию!»
В коридоре общежития со мной говорил заместитель банфюрера, инвалид с деревянным протезом руки, прикрытым перчаткой. Он сообщил, что банфюрер собирается в предстоящее воскресенье на еженедельном сборе представить меня всем ученикам.
Он уже не слышал, что я ответил ему на новость о моем «введении в состав», — так быстро он исчез. Эта новость снова повергла меня в замешательство. До часа упомянутого сбора я жил в постоянном страхе. Я испытывал смертельный ужас при мысли о том, что меня выставят перед сотней пар глаз подозрительных и фанатичных молодых нацистов. У них может зародиться сомнение в чистоте моего происхождения. Как следствие, могут возникнуть нежелательные вопросы и расследование. Ожидание этого наносило мне раны столь глубокие, что они и сегодня еще не залечены и, пожалуй, никогда не зарубцуются.
В ночь перед моим представлением я видел сон. Я стою перед толпой нацистов, гладко причесанных, одетых в парадную форму. Их колючие взгляды пронзают панцирь, за которым я спрятался. Мы ждем прихода банфюрера, это длится вечность. Он приходит и небрежно бросает: «Вот, я вам привел молодого еврея!» Они бросаются на меня с дикими криками, разрывают на куски, мою голову насаживают на древко знамени. Этот сон и теперь постоянно меня преследует. В тот момент, когда моя голова покачивается на древке, я просыпаюсь в поту и судорожно глотаю воздух. Пока рассеивается туман сна, я, все еще оцепеневший, но уже совсем бодрый, понимаю, что еще жив. В действительности это собрание прошло совершенно иначе, что меня очень удивило. После обычных приказов: «Стоять смирно! Вольно! Внимание! Смотреть вперед!» — банфюрер зачитал дневной приказ, которого я совершенно не понял.
Теперь на очереди был я. Он всех поставил в известность о том, что я официально прикомандирован к нашему подразделению, а на учебу в школу принят потому, что это было пожелание вермахта, так как я служил в 12-й танковой дивизии на Восточном фронте. Теперь банфюрер собирался зачитать рекомендацию от армейской части, подписанную подполковником Беккером. В то время как он читал ее, особенно после формулировки «отличное прилежание, проявленная смелость и примерное поведение», я с облегчением заметил, что те самые пары глаз, взгляда которых я так боялся, смотрят на меня с восторгом и уважением. «В знак признания служения Родине начальство решило присвоить Йозефу Перьелу, члену гитлерюгенда, звание шарфюрера», — закончил банфюрер Мордхорст.
Собравшимся было чему радоваться. Молодые немцы сходили с ума от желания пойти на фронт и участвовать в боях. Как только учащийся достигал призывного возраста и получал повестку, новость распространялась со скоростью ветра и все стремились его поздравить и порадоваться вместе с ним. Хотя и не без зависти.
И вот на воскресной линейке объявляют, что прибыл семнадцатилетний новичок, который уже принял участие в этой прославленной войне, служил в танковой части, проехал через Россию на броневике и все это перенес мужественно и храбро.
Одним махом все барьеры между нами были устранены, я больше не был чужим. Я был принят как полноправный член содружества.
Новое свое положение я сумел оценить. Я свободнее вздохнул и почувствовал, как во мне растет чувство собственного достоинства.
Нам все еще проповедовали идеи национал-социализма, нам вдалбливали, что нас готовят на роль новой элиты. С этой целью нас посетили высокие партийные товарищи из Нижней Саксонии. Банфюрер шел им навстречу быстрыми широкими шагами, звеня шпорами, он бодро поднял руку. Мы сделали то же самое. Гауляйтер повернулся к нам и ответил коротким: «Хайль Гитлер!» Потом произнес речь и сообщил о своем визите в бункер фюрера в Вольфсшанце[21], откуда тот отдает приказы. И к нам пришел, чтобы рассказать о великом спокойствии фюрера, его уверенности и непоколебимости. Он хотел нас убедить, что фюрер сам по себе есть вернейшая гарантия окончательной победы. О будущем он сказал: «После победы, когда мы овладеем миром, нам будут нужны 100 тысяч фюреров». И пророчески крикнул, показывая на нас пальцем: «И этими фюрерами будете вы!» В зале, украшенном знаменами со свастикой, настала гробовая тишина. Можно было услышать, как у подрастающего поколения поднимается грудь от жажды славы на этом великом поприще. Перспектива самому стать фюрером их зачаровывала. И даже Юпп сам себе бормотал: «Ну, ты это слышал, Шлоймеле? И ты можешь однажды стать маленьким фюрером…»
В конце 1942 года, когда успехи немцев достигли своей кульминации и поход на восток рассматривался как победный, никто не сомневался в великом будущем Третьего рейха. Даже Юпп в это верил. Одна победа следовала за другой, и пропаганда не позволяла возникать сомнению. Как было молодежи не находиться под впечатлением от обещанного ей блестящего будущего?
Меня занимал вопрос: какое место и какая судьба мне уготованы будут Германией, царящей во всем мире.
От мысли, что и я тоже могу, как утверждал партайгеноссе, получить свою долю славы, у меня пошли мурашки, но я знал, как всегда, чем себя успокоить. Я рассчитывал на мою приспособляемость ко всем ситуациям, также и в будущем германском рейхе, который возродится из руин «слабой разложившейся Европы».
Уверен я был в одном: Юпп никогда не забудет высшей заповеди — защищать Соломона, чья жизнь по-прежнему искоркой теплится во мне.
Жизнь гитлерюнге Юппа шла по определенному порядку. Я был очень рад, что Карл Р. назван моим опекуном, для меня он был, в конце концов, больше, чем комендантом. У меня возникло доверие к нему — ведь он с самого начала встретил меня открыто и готов был всегда прийти на помощь. Это меня успокаивало и придавало мне уверенности. Так, я пошел к нему в кабинет, чтобы поблагодарить за готовность взять надо мной опекунство. Это была еще одна возможность поболтать с ним и выпить. Настоящей моей истории он не знал, мы находили общий язык и друг друга понимали. Хотя никогда не мог бы он стать мне отцом, даже отчимом. Настоящий мой отец в это время погибал в гетто от нечеловеческих нацистских предписаний. И я втайне требовал: «Верните мне моих родителей!»
Я часто уединялся, редко принимал участие в прогулках по городу. В отличие от других, не очень мне хотелось познакомиться с девушками, я стеснялся.
Избегал я всего, что могло вызвать интерес к моей персоне. И все же Эрнст Мартинс, фольксдойче из Украины, меня познакомил с симпатичной девушкой из BDM по имени Лени Лач. Она сразу же мне понравилась. Более того, вызвала во мне любовь. Я сгорал от желания, когда я встречал эту юную девушку, но вынужден был себя сдерживать. У Лени было отличное чувство юмора. Мы прекрасно дополняли друг друга. Она была такой веселой и живой, а я — серьезным и одиноким.
Мы подружились и признались друг другу в любви.
С удовольствием открыл бы я Лени свою тайну, но остерегался любой неосторожности. Это душевное напряжение делало меня еще более впечатлительным и чувствительным. Я искал выхода своим чувствам и писал стихи.
Безутешным вечером, когда находился один в своей комнате, я сочинил несколько стихов, посвященных моей матери. У меня не было поэтического дарования, но достаточно мне было нескольких простых слов, чтобы высказать свою боль. И этого я не мог открыть Лени, другой моей любви. Как бы ни было нам друг с другом хорошо, она не знала, кто я такой и в какой трагической живу внутренней раздвоенности.
Свои стихи я прочитал только ей во время нашей романтической прогулки за городом. Разумеется, не сказав о настоящей причине разлуки с матерью. Мы сидели друг к другу спиной на густо заросшем склоне. Я осторожно достал из кармана листок бумаги и начал:
