Русские военнопленные по-настоящему сожалели о моем скором отъезде. В части меня снабдили в дорогу несколькими бутылками хорошего ликера и одной бутылкой прекрасного французского коньяка. В городе, в котором располагалась наша часть, были видны следы готовившегося весеннего наступления. Я получил характеристику, подписанную адъютантом командующего дивизией полковником Беккером. Содержание этого документа меня удивило. Среди прочего там было написано следующее: «Мы удостоверяем, что немец Йозеф Перьел утратил все свои документы в результате обстрела русской артиллерии». Понимать написанное следовало так, что пропали они уже после того, как я их предъявил! По ошибке ли так было написано или намеренно, для того, чтобы избавить меня от лишних вопросов? Ответа мне теперь не узнать, а в тот момент я не задавал вопросов.

Как бы то ни было, а в версии о моем происхождении уже нельзя было усомниться. Далее в документе говорилось о моем примерном поведении, чувстве юмора и храбрости, проявленной на фронте. Кроме того, соответствующим органам давалось указание оказывать мне содействие в трудоустройстве по месту прибытия.

Такой документ был, очевидно, ценнее всех прочих бумаг. Я почувствовал себя увереннее. Уважение и внимание со стороны тех, кто впоследствии держал его перед глазами, заметно улучшили мое психическое состояние. Между тем офицер, который получал приказы по городу Ревель, сообщил мне о прибытии сопровождающей.

Ставки сделаны. Я должен был покинуть тех, к кому успел привязаться. Да, я не мог не отозваться добрыми чувствами на их симпатию ко мне. И все-таки в глубине души ненавидел их и боялся, ведь они были солдатами вермахта и совершали преступления. Гауптман фон Мюнхов принял меня для прощальной беседы, я пообещал ему списаться с его женой. Он попросил меня как можно скорее сообщить ему мой новый адрес и пожелал счастливого пути.

Как мне только удалось больше года прожить в подразделении немецкого вермахта, известного весьма строгой дисциплиной и скрупулезным выполнением приказов? Никто не пытался выяснять мое настоящее происхождение, никто не высказал даже тени сомнения в предложенной мною версии. Никто не наводил справки о моих подлинных документах (хотя мой «родной» город Гродно находился совсем неподалеку), а также о том, почему я примкнул к потоку беженцев. Почему никто меня не расспрашивал, не подозревал, не проводил расследования?..

Мне приказано было явиться к военному коменданту города. Там меня ждала прибывшая из Берлина секретарь отдела трудоустройства из ведомства по делам молодежи.

Она оказалась симпатичной блондинкой лет тридцати пяти, одетой в красивый форменный костюм бежевого цвета. На ее широкополой шляпе красовалась свастика, а на пальто — многочисленные партийные значки. Я почувствовал неприятное ощущение в животе. Моя характеристика вызвала у нее восхищение. С этого момента между нами установились доверительные отношения. Я выслушал рассказ о цели ее миссии, но из-за сильного волнения до меня дошла лишь половина. Мы договорились купить мне гражданскую одежду и кое-что из личных вещей.

На следующий день без лишних формальностей мы сели в комфортабельный поезд, который вез солдат в отпуск на родину. Купе были почти пустые, лампочки были закрашены в целях светомаскировки. Не слышно было ни звука. Настроение мое было подавленным. Нам предстояло длительное путешествие. Мы ехали в Берлин через Латвию, Литву и Восточную Пруссию, что в общей сложности составляло три дня.

До сих пор я боялся путешествия в страну тысячи опасностей, в страну, где правил дьявольский режим, но должен признаться, что был ошеломлен, войдя в купе. Я покорился своей судьбе. Я рассчитывал на «всемогущую невидимую руку», определявшую мой путь, и отдался ей с полным доверием и покорностью.

Вспоминаю счастливое, сияющее лицо моей сопровождающей, ее нескрываемую гордость за порученное ей задание вернуть немецкому отечеству потерявшегося сына. Она не могла себе представить, что везет маленького еврея, сына Моисея. Я старался как можно меньше говорить. Наша вежливая беседа очень быстро перешла в монолог.

Она произносила бесконечную речь о величии Германии, держа при этом мою руку в своей, иногда поглаживая. Что не мешало ей одновременно петь хвалебные гимны немецкому народу и его фюреру. Один момент мне показался совсем не смешным. Она попросила меня посмотреть на пасущихся за окном поезда коров и обратила внимание на то, какие они грязные. Она говорила, что в отличие от этих все немецкие коровы чистые и ухоженные. От грязных коров она перешла к чистоте народа, к которому я имею счастье принадлежать. Еще она добавила, что мы составляем элиту и призваны под руководством Гитлера спасти все человечество.

Этой энергичной женщине не терпелось, она старалась сделать из меня убежденного национал-социалиста еще до того, как мы приедем в страну. Она говорила без остановки. Только еда и сон могли прервать поток ее восторженных слов.

Во вторую ночь нашей поездки произошло нечто необычное. Мы сидели одни в темном купе. Атмосфера была непринужденной, беседа становилась все более интимной. Я понял, что понравился ей, а мои черные волосы были для нее особенно соблазнительными. Как солдат, вернувшийся с фронта, я кое-чему там научился, так что отплатил ей несколькими комплиментами. Вдруг она легла на полку, притянула меня к себе и покрыла страстными поцелуями, бормоча что-то невразумительное. Мне уже было 17 лет, и рассказы моих сослуживцев чисто теоретически с подобными ситуациями меня ознакомили. Близок я был только с Лее Моресте. Я не мог сопротивляться взрыву желания моего молодого организма. Она меня очень возбудила, и эти страстные объятия привели меня к разрядке, хотя мы так и не переспали. Потом мне ударило в голову: «Если бы она только знала!..»

До сих пор я сожалею, что не мог открыть ей правду, принимая во внимание обстоятельства. Когда я еще жил в Пайне, то часто слышал о «расовом позоре». Немецкой женщине это вменяется как тягчайшее преступление. Тогда я про себя заметил: «Вот, фрау наци, вы тоже с одним евреем… занимались любовью!» Она, думаю, наложила бы на себя руки, если бы узнала.

На следующий день мы прибыли в Берлин. Некоторое время, пока не было решено, куда меня направить, я жил в хорошем отеле и занимался тем, что осматривал город. Постояльцы отеля вселяли в меня ужас. Это были высшие офицеры, руководители штурмовиков, эсэсовцы в униформах с черепами, руководители СА в брюках галифе, коричневых рубашках с черными галстуками, черных сапогах, а также люди в гражданском с короткими стрижками, перед которыми дрожали евреи и демократы. Сейчас я был для них лишь потерявшимся ребенком, который приветствует их: «Хайль Гитлер!»

Руку для приветствия я вскидывал постоянно, поднимаясь по лестнице отеля или входя в помещение. На лацкан моего нового костюма сопровождающая с удовольствием прикрепила круглый, бросающийся в глаза значок — свастику в золотом лавровом венке.

Теперь я выглядел вполне своим. Все видели меня отдающим нацистское приветствие. Должен признаться, что все это, как ни удивительно, начинало мне нравиться.

Сегодня, почти через пятьдесят лет, мне ясно, что во мне тогда происходил некий процесс. В этом отеле появился тот росток, который позже позволил мне вести себя в соответствии с национал-социалистической идеологией.

Представьте мое тогдашнее душевное состояние. В мире свастик я пытался как мог оттянуть висевший надо мной смертный приговор, прожить хотя бы еще один день, еще один час, месяц, может быть, год… Я просто хотел выжить. Любой ценой уберечься от идеально устроенного механизма уничтожения. Но против него у меня не было никакого иного оружия, кроме их униформы и их знаков отличия. И если я все еще жив и могу рассказать эту историю, то лишь благодаря тому, что научился вести себя как они, безо всяких колебаний играя роль нациста. Я полностью положился на свой инстинкт самосохранения, и он постоянно подсказывал мне правильное поведение. Мое настоящее «я» вытеснялось все дальше и дальше. Бывало, я даже «забывал», что я еврей.