Таким же образом развивались события почти во всех странах Европы. Советское вторжение в Польшу подействовало как гигантский катализатор, ускоривший брожение в социалистических партиях. Он стал последним помешиванием в котле, содержимое которого уже разделялось. За весенними демонстрациями в защиту Советской России и забастовками против поставок вооружения в Польшу вскоре последовали раздоры и окончательный раскол. Британский прецедент повторился в США, затем во Франции, Германии, Италии. Во время Киевской кампании было немного стран, где коммунисты формально откололись от социалистического движения. За исключением Испании и Голландии, это происходило в новых, либо преобразованных государствах - Финлядии, прибалтийских странах, Польше, Венгрии, Австрии. Ко времени же польско-советского перемирия, подписанного годом позже, единственными странами, где коммунисты еще не обособились, были Норвегия, Албания и Ватикан.

* * *

Вторжение в Польшу немедленно привлекло интерес ее соседей - Румынии, Венгрии, Чехословакии, Германии и Вольного города Данцига. Они были следующими на очереди. Сохраняли нейтралитет, они не были безразличными.

Наиболее заинтересованной была Румыния, имевшая общую границу и с Польшей и с Советской Россией. Румыния, как и Польша, имела унаследованные от соседей территории на западе и на востоке, Трансильванию от Венгрии и Бессарабию от России. Клуж (Колошвар) был ее Познанью, а Кишинэу (Кишинев) ее Вильно. Румынское правительство стояло, по сути, перед теми же проблемами, что и польское. Румынская армия, в принципе, не прочь была выступить против большевиков и уже успела бросить вызов Советам, захватив Бессарабию в апреле 1918 года и оккупировав осенью 1919-го Будапешт, столицу тогдашней Венгерской Советской Республики Белы Куна. Но задачи собственной обороны отодвигали на второй план всякие мысли о заграничных авантюрах. Трансильвания не была официально аннексирована вплоть до подписания Трианонского договора 4 июня 1920 года; на Бессарабию заявляли претензии большевики, а Союзные Державы не спешили с решением, оставляя вопрос спорным до конца года. Румынские войска на Днестре представляли постоянную угрозу для южного фланга советского наступления на Польшу и 24 июля вынудили 14-ю армию занять позиции напротив; но сами они при этом не проявляли активности. В июле, во время пика польского кризиса, Румыния была парализована волной стачек, организованных железнодорожниками и почтовыми служащими. Министр иностранных дел, Таке Ионеску, имевший дружескую беседу с Пилсудским в январе, в течение большей части лета ограничивался телеграммами с выражениями общего сочувствия. Его призыв от 18 августа к общей политике против большевиков был отвергнут французами.^[206]

Венгерское правительство проявляло больший энтузиазм, но меньшую способность помочь. Симпатия мадьяров к полякам была традиционной и взаимной. Регент, генерал Хорти, захвативший власть благодаря белому террору, был страстным сторонником крестового похода против большевизма. Он не делал секрета из своей готовности послать венгерские войска в Польшу, но преграду представляла территория Чехословакии, с которой венгры до 1920 года находились в состоянии необъявленной войны.

Позиция, занятая чехословацким правительством по отношению к польско-советской войне была непонятной.^[207] Как либеральная парламентская демократия, они не могли приветствовать большевистскую экспансию; как главный клиент Франции в Центральной Европе, они также не могли себе это позволить. Тем не менее, они не проявляли особого беспокойства. В течение 1920 года левое крыло Социал-Демократической партии, набравшая в ходе первых в республике выборов наибольшее число голосов (тридцать семь процентов) открыто создавало рабочие советы; Коммунистическая партия была легальной организацией; велись переговоры по установлению нормальных отношений с Россией. Чехословаков всегда связывали более тесные отношения с русскими, чем с поляками. Позиционирование себя Польшей в качестве передового оплота христианства в Праге рассматривалось как излишне претенциозное, Пилсудского считали милитаристом. В течение большей части года чехословацкое правительство не проявляло интереса к участи Польши. Министр иностранных дел использовал ситуацию для разрешения спора о Тешине, который был разрешен 28 июля в ущерб Польше. 21 мая митинг железнодорожников в Бржецлаве на австрийской границе призвал остановить поток военных грузов в Польшу. 5 июля стачка на железной дороге Богумин-Кошице привела к такому же эффекту в Словакии. В течение десяти недель главная линия снабжения Польши была блокирована. Правительство в Праге не вмешивалось. Только в самом конце июля оно начало реагировать. В Словакию была направлена армия; польским беженцам из Галиции была оказана помощь; большевистские агитаторы арестовывались; железные дороги открылись; вооружения от союзников наконец потекли в Польшу через Закарпатскую Русь; в обратную сторону пошла польская нефть из Львова. Но и теперь чехословацкое правительство отказывалось декларировать свою поддержку Польше. 9 августа 1920 года оно огласило декларацию о невмешательстве и строгом нейтралитете. Есть достаточные основания полагать, что Бенеш планировал отдать Закарпатскую Русь и город Ужгород, для того чтобы успокоить Советы.^[208]

* * *

Германия имела ключевое значение. Германия была заявленной целью Красной Армии, и давала хорошие основания для большевистского оптимизма. Она бурлила из-за социального недовольства и политической неразберихи. За восемнадцать месяцев после отречений кайзера, она видела одну коммунистическую революцию, две провинциальные советские республики, три реакционных путча и, наконец, четыре всеобщих забастовки и пять канцлеров. В июле 1920 года минуло лишь двенадцать месяцев от принятия Веймарской конституции и только шесть с момента подписания унизительного Версальского мирного договора. У центрального правительства хватало хлопот с сепаратизмом земель, с жестким надзором со стороны Союзных Держав, и постоянных уличных войн между вооруженными рабочими отрядами и правыми из Фрайкора. Когда на польско-советскую войну впервые было обращено внимание, было ясно как день, что рабочие проявят поддержку Советам, Фрайкор предложит поддержку Польше, а правительство заявит о нейтралитете. Так оно и сделало 26 июля устами министра иностранных дел доктора Симмонса, что было жестом локального значения. Германская внешняя политика в 1920 году не была полностью независимой. Веймарская республика, находившаяся под опекой Союзных Держав, не имела возможности официально выступать на чьей-либо стороне. Но это не означало, что отдельные немцы или даже целые правительственные департаменты не могли иметь собственного мнения. Никто не мог отрицать факт, что наступление Красной Армии угрожает разрушить Версальский миропорядок и, следовательно, независимо от последствий, освободить Германию от наложенных на нее невыносимых ограничений. Ленин отмечал:

“В Германии мы увидели такой противоестественный блок черносотенцев с большевиками. Появился странный тип черносотенца-революционера, подобного тому неразвитому деревенскому парню из Восточной Пруссии, который, как я читал на-днях в одной немецкой небольшевистской газете, говорит, что Вильгельма вернуть придется, потому что нет порядка, но что идти надо за большевиками”^[209]

Генерал Сеект, командующий новым Рейхсвером уже в январе 1920 года признавал, что будущее политическое и экономическое соглашение с Россией является неотвратимой задачей нашей политики”, одновременно заявляя, что “в самой Германии мы готовы стать стеной против большевизма”. “Я отказываюсь поддерживать Польшу, - добавил он, - даже перед лицом опасности того, что она будет поглощена. Напротив, я рассчитываю на это”.^[210] Многие офицеры считали, что еще одно революционное восстание является необходимой прелюдией для того, чтобы Германия могла выскользнуть из тисков Антанты.