На что мы им, дурочки деревенские, тихо говорила мама, чтобы я не слышала. Они высокого полета, больших претензий. У них дипломы. Кое на что мы сгодимся, но не больше… Мама была злая и грустная одновременно. Почему? Сказала ведь, что все хорошо, а сама обхватила голову и сидит. Спи, деточка, спи, хорошая. Я просто устала. Работа сдельная, сколько наработаю, столько получу. Не пропадем. Бабушка кивала: ну и славно, ну и хорошо. Дедушка уже храпел на печке, и я почти спала, но услыхала, что посуду на столе сдвинули, значит, взяли карты. Бабушка умеет гадать про трефового короля…

Вот приходит трефовый король и говорит: сейчас перед вами выступит принцесса Луиза. Она исполнит песню приколола цветок голубой.

Я выхожу на сцену, гляжу, а на мне одни трусы и майка. Разве в таком выступают? Тоже мне, Луиза, кричит Федька, он сидит прямо у сцены и смотрит на меня насмешливо. Конечно, я застыдилась без длинного платья… Кыш, кыш отсюда!

Я проснулась. В доме светло от солнца. Мама стоит у окна и машет полотенцем на черного петуха. Тот спрыгнул с подоконника, вскочил на плетень, блеснул разноцветным хвостом и как кукарекнет на весь двор. Мама засмеялась. Петух гордо посмотрел на нее. Я совсем проснулась и обрадовалась, что мама со мной. Откинула одеяло и — хлоп! Луиза упала на пол лицом. От ее лба отколупнулся кусочек краски, и она стала страшная. Не расстраивайся, мой хорошонок, сказала мама, приедем в город, пойдем в зоопарк и в кино, у меня три отгула. Конечно, вещь деньги стоит. Но она же не живая, ей не больно…

Дорогой папочка, когда ты приедешь в город, то сразу найдешь нас. Мы будем жить в самом высоком пятиэтажном доме. Привези мне сказки Пушкина, а то я свои подарила Тане. А куклу мне не привози, потому что школьники не играют. Жаль Луиза разбилась. Моя первая и последняя…

А ты ее так и не увидел.

…Эта тихая, замкнутая девочка теперь — мать двух сыновей. Мальчики растут бойкие, смышленые. Убирая в их комнате, она с грустью оглядывает груду поломанных, разобранных по деталям автомобильчиков, автоматов, заводных зверюшек. «Когда я была маленькая», — говорит она шалунам. «Знаем, знаем! — весело перебивают они. — Когда ты была маленькая, у тебя не было таких замечательных игрушек. Ну и что? Ведь ты уже не маленькая».

«Увы!» — вздыхает она и разводит руками.

Пистолет

Мальчику Диме исполнилось шесть лет, и он уже все понимал про эту жизнь. Он понимал, что хозяйка, у которой они квартируют в избе, — ехидная женщина. На днях, когда родителей не было, подозвала его и, ткнув пальцем в их семейный альбом, спросила:

— Это хто?

— Это мама, это папа, это я, — ответил Дима и удивился: разве она сама не видит?

— А это хто? — спросила хозяйка, указав на другое фото.

— Это мама, это я, это дядя, — сказал Дима.

— Чего же он тебя на руках держит? — спросила хозяйка, и в голосе ее послышался подвох.

Дима пожал плечами:

— Я тогда плакал и не хотел идти.

— Это твой отец, — вдруг заявила хозяйка.

— Нет, вот мой отец, — возразил мальчик.

— Тогда почему же ты не Алексеевич, а Петрович?

Этого Дима не знал. Но, почуяв недоброе, насупился и отошел…

Еще Дима знал, что его мама самая худая на свете, за что хозяйка за глаза называла ее селедкой. У мамы больная щитовидка, поэтому она по два раза в день капает на кусочек сахара йод и съедает. Хозяйка по этому поводу однажды произнесла, зная, что дома взрослых нет: «На однем сахару в трубу вылетим».

Мама работает в амбулатории вместе с Лизаветой Сергеевной. У Лизаветы Сергеевны есть военная пилотка, ее собственная. Она ее в войну носила, когда работала в санитарном поезде.

А папа у Димы очень серьезный. Работает начальником, где роют котлован. Домой приходит поздно, когда Дима уже спит, а уходит рано, когда в зимних окнах еще темно.

Еще в избе за перегородкой живут двое хозяйкиных сыновей. Это народ шумный. Утром слышится одно и то же:

— Мать, иде мои сапоги!

— Федь, не видал моих порток?

Так они разгоняли свой и чужой сон.

Мама бесшумно вставала и разогревала на примусе чай. Дима слышал, как звенела посуда, как шаркали за перегородкой хозяйкины башмаки, как гремел рукомойник. Окончательно просыпался он, когда в доме уже никого не было, кроме него и хозяйки. Мама с отцом на работе. Братья в колхозной МТС. Дима оставался до обеда сам по себе, пока мама не прибегала из амбулатории покормить его. Он съедал то, что ему оставляли на столе под салфеткой, и начинал играть в солдатиков. Настоящих, магазинных игрушек у него не было, и он вырезал фигурки из картона. Он знал, что скоро у него день рождения и ему, наверное, подарят детский пистолет с пистонами, о котором он давно уже мечтал и часто напоминал маме. «Купим! Купим! — отмахивалась мама с досадой, но потом уточняла — В получку съездим в сельпо и купим». Дима ждал получки. Наступал ожидаемый день, но всегда получалось так, что деньги быстро распределялись: за жилье, на питание, еще на что-нибудь. И трех рублей лишних не оставалось. Мама виновато глядела на сына, и он успокаивал ее: «Ничего, я потерплю».

В последний раз вообще произошла неприятность. Мама как всегда выложила перед хозяйкой деньги. Та, утерев руки о подол, медленно пересчитала лохматые листы и сказала:

— Маловато! Нынче жизнь трудная, за все плати. И дрова, и свет, и остальное… Надо бы надбавить. Али еще как возместить. Вы бы спросили мужа насчет толи. Чай он мог бы достать у себя. Курятник весь протекает…

Мама ответила, что строительный материал на строгом учете и вряд ли удастся что-то сделать.

Хозяйка обиженно поджала губы и после весь день недовольно покрикивала на Диму: «Не стукай дверью! Ну чего расшерепился? Проходь от печи!»

Вечером отец заявил хозяйке:

— Я не вор! Материалы не мои, государственные, понимаете?

— А то не понимаю? — отвечала та. — Из-за кусочка не убудет у государства.

— Вы отсталая! Вы мещанка! — сказал отец.

— Я?! Это так, значит, обо мне? — обиделась хозяйка. — Как молочко да картошечку трескать, вы сюда бегите, ко мне, отсталой. А как прореху залатать, так шиш! Капусты в бочке половина осталась. Кто поел?

— Жена вам заплатит за все! — отрезал отец и захлопнул перед ней дверь в комнату.

Мама взволнованно раскраснелась: ей и за резкого мужа было неловко, и жаль хозяйку, которая и впрямь трудилась по дому не разгибаясь — корова, поросенок, куры требовали немалых сил.

Еще мама волновалась оттого, что завтра будет воскресенье. В этот день отец спал долго. Дима уже поднимался, выпивал молоко и шел гулять во двор. Если было не холодно, он гулял долго, а в мороз не выдерживал, возвращался в избу.

Двор был маленький, не побегаешь. Да еще сугробы вокруг — не повернешься. На речку, где ребята в мороз накатывали славную горку, Диму пускали не всякий раз. Зато, когда мама ехала к проруби полоскать белье, Дима ликовал: его сажали на санки, в руки давали таз с мокрым бельем и везли через всю деревню. Пока мама полоскала. Дима бегал на горку и лихо скатывался. У мамы от ледяной воды руки становились красные и плохо сжимались пальцы. Дима сам брался везти санки с бельем, но это было ему не под силу, да и таз без поддержки норовил опрокинуться в снег.

Это воскресенье выдалось солнечное, звонкое. Дима вышел во двор и замер: снег искрился на солнце и переливался цветными звездочками. Мальчик даже зажмурился от сильного блеска. По дороге за изгородью шла большая темная лошадь с такой мощной гривой, какой Дима еще не видал. Она тащила телегу с сеном. Из ее ноздрей выбивался клубами пар. Пахнуло навозом: лошадь оставила по себе след. Мужчина в тулупе, шедший рядом с телегой, недовольно сплюнул в сторону и цокнул: «Но, пошла!»

Диме нравились лошади. Он мечтал когда-нибудь поскакать на одной из них, как соседский Санька, который был всего на два года старше Димы, а уже мог запрягать мерина и управлять им как взрослый. Санька был маленький мужик в доме: дрова колол, корм скотине задавал. Поэтому времени на гулянье у него оставалось немного. Учась в школе, он домашних уроков, как правило, не готовил. Зато, переделав по дому разные дела, мчался на улицу и куролесил там до темноты. Диму он презирал за младший возраст, нежный характер и зависимость от родителей. Санька разговаривал со своей матерью как равный и мог сказать ей: «Отстань!» или «Сама дура». Диму такое обращение грубое ужасало. Но Санькину грубость он воспринимал как силу и втайне мечтал походить на приятеля.