После десятка подпольных инструкторских полетов пилот разрешил другу в воздухе пересесть на свое пилотское место и вести машину самостоятельно. Не очень ладно, но получилось: по прямой мог вести. "А посадить машину трудно?" — спросил друг. Его почему-то совершенно не интересовал взлет, только — посадка. "До этого еще очень далеко, — ответил пилот. — Посадка — самый сложный элемент полета".

Это озадачило друга. Он наморщил лоб и сгримасничал так, что шрам у него на щеке шевельнулся змейкой.

Внезапно друг куда-то исчез, не появлялся на аэродроме с месяц.

Однажды в воскресенье он приехал с двумя приятелями. Приобрели билеты на другой рейс, совсем в другую сторону. Так готовился побег за границу. Не просто готовился. И возможно, все бы удалось тем троим, напади они на какого-нибудь другого пилота, а не на Костю Розинского — офицера запаса, бывшего истребителя.

XX

Так и не собрался Булгаков в гости к Розинскому, хотя подумывал об этом не раз. Дела не пускали. Он, конечно, начальник, он у себя в гарнизоне всему голова, но чтобы уехать куда-то, даже в воскресенье, — надо разрешение вышестоящего штаба. Солдату срочной службы легче поручить увольнительную записку, чем командиру полка — отпуск на денек.

Все откладывал да откладывал Булгаков поездку, а с "плана" все-таки не снимал. А тут… прочитал о Косте в газете. В корреспонденции была подробно описана борьба в воздухе на маленьком ЯКе и подвиг пилота, сообщалось, что Розинский награжден орденом Красного Знамени.

— Вот Шкапа ленивая! — восторженно воскликнул Булгаков, вспомнив юношеское прозвище друга. — Это же Шкапа, и больше никто!

Булгаков просматривал газеты у себя в кабинете. Сидел один, что редко бывает. Ему захотелось сейчас же кому-то рассказать о замечательном парне Косте Розинском. Позвонил дежурному.

— Пригласи замполита ко мне.

— Есть!

Через минуту в кабинет вошел подполковник Косаренко, заместитель по политчасти. Молодой, крепкий, смуглый, что цыган. Частая белозубая улыбка выдавала в нем человека веселого, таким он и был на самом деле. На кителе — значок летчика первого класса.

— Читал? — спросил Булгаков и показал на газету.

Косаренко, конечно же, догадался, какую статью имеет в виду командир.

— Про пилота? Читал. Героический парень.

— А знаешь ли ты, что это тот самый пилот, который однажды прилетал к нам? Помнишь, еще летом садился здесь "ячок"? Так это был он, Костя Рогинский, мой однокашник по училищу.

— Вот этого не знал, товарищ командир.

Булгаков откинулся на спинку кресла. Замполит присел к столу.

— Учились вместе, на фронте были в одном полку и в одной эскадрилье, — продолжал Булгаков. Глаза его прищурились, будто пытались заглянуть в далекую даль минувшей молодости. — Не повезло ему, правда, в службе.

— А что?

— Да при аварии самолета немного ослеп; на несколько дней всего! Вернулся в полк. Но сразу же после войны уволили. Помнится, я пробовал вступиться за Костю, так меня самого отчитал кадровик. А Костя Розинский, безусловно, всегда отлично чувствовал машину. Мы, летчики, знали его и верили в него, только нашего мнения никто не спрашивал… — Булгаков потянулся за сигаретой. Прикурив, изменил тон: — Надо будет с летным составом работу провести по статье — так я понимаю?

Замполит кивнул утвердительно.

— Человек совершил подвиг, награжден в мирное время боевым орденом. Воздушные рубежи приходится охранять" оказывается, не только на сверхзвуковых истребителях, но и на аэрофлотском ЯКе.

— Точно, точно, товарищ командир, — сказал замполит. — И я думаю, что лучше выступить перед летчиками не мне, а вам. Ведь Розинский ваш бывший сослуживец.

Булгаков секунду подумал.

— Пожалуй, ты прав, Иван Максимович. Я расскажу летчикам о Косте. И даже сейчас, не откладывая.

Они вместе вышли из кабинета, продолжая разговор. Булгаков обращался к замполиту на "ты", а тот к нему — на "вы". Булгаков называл замполита по имени-отчеству, Иваном Максимовичем, или просто Иваном, а тот его — "товарищ командир". Может быть, потому, что замполит помоложе. Так повелось с первого дня их знакомства, и это внешнее неравенство не мешало им дружно работать, не исключало взаимного уважения и доверия.

В день предварительной подготовки к полетам народ малыми группками разбредается по аэродрому: одни в штурманском классе карты клеят, другие на тренажере "пилотируют", третьи расчетами занимаются, блуждая по густой паутине сложного графика. Где бы ни появился, о чем бы ни заговорил подполковник Косаренко, сейчас же собирался около него тесный кружок. Особенно льнули к нему молодые лейтенанты. Замполит, как и командир части, был для них начальником, но менее строгим, более доступным. Он занимался всякими мероприятиями вплоть до художественной самодеятельности и наряду с этим являлся летчиком высшего класса. Если надо, его поднимут в ненастную ночь на перехват воздушной цели; если надо, он сядет в инструкторскую кабину, чтобы обучать лейтенанта технике пилотирования; если надо, займет место посаженного отца на комсомольской свадьбе — гости будут смеяться и плакать.

В авиации любят политработников летающих. Такому простят наспех подготовленную лекцию, которую он едва дотянул до конца на одних цитатах, на него не обидятся, если на полетах под горячую руку ругнет кого-нибудь крепким словцом. Кабинет такого политработника вскорости становится излюбленным местом офицеров, и там вечно будет висеть десятибалльное облако табачного дыма.

Черно-смолистая шевелюра, широкоскулое лицо, воспаленный блеск глаз сквозь узкий прищур ресниц и этакий мужественно-грубоватый басок — все в облике молодого замполита светилось человеческим обаянием.

За глаза Косаренко называли комиссаром. Был он между тем потомственным комиссаром. Его отец, политработник того же полкового звена, погиб на фронте, когда Ванюше было шестнадцать лет. Об отце сохранились у Вани в основном довоенные, мальчишеские воспоминания — преданные, пылкие, подсоленные слезой безвозвратной утраты. А однажды фронтовой друг отца, оставшийся живым, при встрече с Иваном, уже летчиком-истребителем, рассказал ему такую историю.

…В сорок втором году Н-ский ЗАП — запасный авиационный полк — базировался в глубине России. Тылом его место дислокации можно было назвать лишь по довоенным географическим представлениям. А тогда, в сорок втором, фронт извилистой огненной трещиной раскалывал страну почти что пополам. Летали, если ЗАПу выделяли бензин, голодной оравой осаждали крохотную столовую, обедая в три очереди, ходили в наряд. Заветной мечтой каждого заповца было вырваться на фронт.

Как раз в то время прибыл новый заместитель командира по политчасти. В такое хозяйство, как ЗАП, любого могли назначить, но чтобы прислать в авиацию кавалериста — до этого надо было додуматься!

Появился он впервые на аэродроме: фуражечка лихо сдвинута набекрень, красные лампасы и — о чудо! — шпоры на сапогах. Вышагивал вдоль самолетной стоянки, а они: дзинь-дзинь.

Начал постепенно знакомиться с народом. Подход к людям имел. Его мужественный, немного сиплый бас настраивал на бодрый тон, а черный чуб, выбивавшийся по-казачьи из-под фуражки, вызывал откровенную симпатию. Мужик, видать, толковый. Но что он понимал в авиации, как ему хотя бы со временем вникнуть в сущность весьма незавидных заповских дел?

Механик Чуркин, человек прямолинейный, нестеснительный в обращении с начальством любого ранга, сказал ему однажды:

— Вообще-то, товарищ майор, по аэродрому в шпорах ходить неудобно. Тут ведь самолеты. Можете зацепить ненароком за перкаль и распорете справа налево.

Замполит ожег его взглядом черных блестящих глаз.

— Неудобно знаешь что? Штаны через голову надевать.

Чуркин прикусил язык.

А майор пошел дальше. Завернул к И-16-м, старым истребителям, на которых уже почти не летали. Небольшой, с округлым туловищем-фюзеляжем, на высоких шасси — может быть, И-16 отдаленно напоминал кавалеристу коня? Во всяком случае, замполит, приблизившись к самолету, похлопал его по крутобокому фюзеляжу. Механики втихомолку прыснули: чего доброго, вскочит верхом на И-16 да пришпорит его по-кавалерийски.