— Певеошников на сопровождение бомбардировщиков не посылают, это дело фронтовых истребителей, — ответил Богданов. Добавил, улыбнувшись загадочно: — Но в наше время все может быть…

Что-то знал Яков Филиппович, да пока держал про себя. Улыбаясь, вот так, как теперь, он имел привычку облизывать губы, и они у него были попеременно то влажными, то шорхлыми, прихваченными ветром; улыбка его казалась немного соленой. Большой, русоволосый, чуть заметно окающий, он напоминал русского былинного богатыря, переодетого в форму летчика.

Бомбардировщики прилетели под вечер. Тяжелые двухмоторные машины ПЕ-2 садились и заруливали на ту сторону аэродрома, где в лесу для них были наскоро вырублены места стоянок. ПЕ-2, "пешки" — как их называли, всю войну вынесли на своих плечах.

Тесно и шумно стало на небольшом фронтовом аэродроме. Вскоре с той стороны, мимо эскадрильской землянки, пошли гурьбой летчики, штурманы, воздушные стрелки-радисты — целое войско.

— Сегодня, братья истребители, надо пораньше на ужин, а то и места в столовой не найдешь, — сказал Богданов. — Вишь, сколько их! По три гаврика в каждом самолете.

Истребителей ПВО, не очень занятых своей основной задачей, решено было использовать для сопровождения бомбардировщиков. И не раз ходили они вместе за линию фронта, налетая на цель роем, поминутно подбадривая друг друга по радио.

— Попадание отличное, большие! — кричат истребители, спикировав и наблюдая результаты бомбового удара.

Маленькие, подойдите поближе! Вас не видим, маленькие! — кличут своих защитников бомбардировщики.

Они страх как не любят, когда истребители отрываются от строя, если это даже продиктовано воздушной обстановкой. Иди с ними рядышком, помахивай крылышком — вот тогда они будут довольны.

Вчера по эскадрильям читали приказ о новом наступлении войск фронта. Сегодня с рассветом бомбардировщики выстроились мощной колонной звеньев на окраине аэродрома. Вылет всем полком, с максимальной бомбовой загрузкой, всякую маскировку — долой. На старт вынесли знамя. При развернутом знамени, полыхавшем на ветру, начали взлетать.

Как торжественно и грозно! Летчикам-истребителям, особенно молодым, впервые пришлось наблюдать такую картину, и они, уже сидя в кабинах, смотрели на бомберов с почтением.

Последний бомбардировщик проревел моторами, тяжело оторвался от земли. И тогда сверкнули малым созвездием три зеленые ракеты, вызывавшие в воздух истребителей. Эти взлетели парами быстро.

Зосимов, когда выруливал на старт, видел стоявших около КП офицеров штаба, а с ними рядом — Нину Голикову. Одна хорошая девушка, с метеостанции… Зажав на время ручку управления между коленями, Вадим помахал ей перчаткой. Она ответила ему вялым помахиванием гибкой, тонкой, как у балерины, кисти. Мотор гудел, заглушая голос полностью. Вадим крикнул, не задумываясь, правда это или нет: "Люблю!" Пусть никто не услышит его слов, но они произнесены. Еще раз прокричал Вадим в пропасть моторного шума: "Люб-лю-у-у тебя!!!" И потому что засмотрелся на нее, опоздал взлететь парой с Булгаковым, пришлось догонять. Когда Вадим пристроился к ведущему, Булгаков укоризненно посмотрел на него сквозь стекло фонаря и отвернулся.

Линию фронта перелетели на большой высоте. Внизу извизалась узкой лентой река. На правом и левом берегах будто клочья грязной ваты разбросаны — артиллерия обеих сторон лупит. А в небе спокойно: ни "мессершмиттов", ни "фокке-вульфов". Ясно почему. Перед вылетом группы две эскадрильи фронтовых истребителей ходили на "расчистку" воздуха" — хорошо подмели небо ребята…

Чем ближе к цели — крупному железнодорожному узлу, — тем чаще напоминают о себе вражеские зенитки. Звуков взрывов не слышно, видно только, как в прозрачной голубизне неба вспыхивают темные комки — будто капли туши растекаются по синей промокашке. Истребителям зенитный огонь не страшней: они маневрируют, как хотят. Булгаков и Зосимов, бросают свои машины в сторону свежих разрывов. Так вернее всего увернуться от осколков. Губителен зенитный огонь для бомбардировщиков, особенно на боевом курсе, когда они должны выдержать направление до градуса и высоту до метра.

Вблизи строя бомбардировщиков вспыхнул дымок. Такой бесшумный, безвредный с виду дымок, но от его ядовитого прикосновения начал пускать темную струю крайний в пеленге самолет.

Загорелся! Вадим перестроил приемник на волну бомбардировщиков, хоть этого и нельзя делать: с ними поддерживают связь только командиры групп.

— Шестьдесят восьмой, что у вас?

— Горит правый мотор.

— Возвращайтесь домой.

Ему велено возвращаться, тому бомберу дымящему, а он почему-то из строя не выходит.

— Как поняли меня, шестьдесят восьмой?

— Понял хорошо.

— Идите домой.

Он не ответил и продолжал идти вместе с группой. Цель уже близка. Видать, решил, несмотря на пожар, все-таки отбомбиться. Всем экипажем, наверное, приняли такое решение.

Ударили "пешки" метко: переплетение станционных путей, змеистые составы, коробки пакгаузов — все заволокло дымом. Группа развернулась в сторону залива и пошла обратным курсом над водой.

Горящий начал отставать, терять высоту. Дотянет или нет хотя бы до линии фронта?

Истребители выделили четверку, чтобы прикрыть подранка. Они вернулись на аэродром позже основной группы и рассказывали, что "пешка" села на вынужденную, едва достигнув нашего переднего края. Пропахала по целине, взметнув тучу пыли, и затихла. А что с экипажем — пока неизвестно.

После боевого вылета надо бы отдыхать летному составу, но в землянку никто не шел; курили, делились впечатлениями.

В третью эскадрилью завернул секретарь партбюро полка Остроглазов. Пожилой уже человек в капитанских погонах, до войны, говорят, работал в обкоме партии. Может быть, случайно попал в авиацию и прижился. В полку уважали умного, общительного капитана, умевшего и с хорошим докладом выступить и найти подход к любому человеку.

Разговор Остроглазов начинал обычно с того, что доставал пачку "Беломора" и угощал всех по очереди, хотя у летчиков в карманах был тот же "Беломор", который им выдавали на паек. Морщинистая, светящаяся добротой улыбка расцветала на лице Остроглазова, когда он протягивал свою пачку, — как не взять папиросу?

— Сегодня на ваших глазах свершился настоящий подвиг, товарищи, — уже серьезно сказал Остроглазов.

Сбежали улыбки с лиц, умолкли голоса. Согласно кивали головами: да, подвиг, иначе это не назовешь.

Бровко спросил:

— Как они сели? Что-нибудь известно?

— Приземлились удачно, все живы. Ко кто-то ранен: летчик или штурман, — ответил Остроглазов. — Сейчас там, на КП, уточняют. Сами понимаете, как трудно получить сведения, ведь прямой связи с наземными войсками у нашего КП нет.

— Товарищ, конечно, героический, — в раздумье сказал Бровко. Шлемофон его висел на поясе, пилотку он где-то оставил, на непокрытой голове пламенем горел рыжий чуб. — И весь экипаж героический. Но напрашивается мысль: так ли уж много мог добавить один экипаж к бомбовому удару всего полка? Двадцать семь самолетов вышло на цель или двадцать шесть… Велика ли разница?

Остроглазов склонил голову набок, оценивая то, что сказал командир звена.

— То есть ты ставишь вопрос так, товарищ Бровко: поступок героический, но какой в нем смысл?

— Не совсем так, конечно…

— Неправильно рассуждаешь, товарищ Бровко, — Остроглазов повторил с ударением: — Неправильно!

Вокруг них собрались все летчики эскадрильи, только Богданова не было: разговаривал в землянке с кем-то по телефону.

— Если так рассуждать, то что ж получится в конце концов? — запальчиво продолжал Остроглазов. — Идет рота в атаку, а один отстал: их, дескать, много, без меня захватят траншею противника, В другой раз найдутся еще желающие отсидеться, потом еще. Дойдет до того, что одному ротному командиру придется кричать "ура" и стрелять из автомата.