Женщины, перебивая друг друга, о чем-то рассказывали старшему лейтенанту. То и дело тыкали пальцами в сторону четверки: признали.

Чипиленко приказал пропустить женщин на территорию городка. Сам проводил их в курилку, усадил на скамеечку. К строю вернулся, метая глазами огни и молнии.

— Так знаете, какой номер выкинули эти разгильдяи? — спросил он. И, забыв пояснить всем курсантам, в чем же дело, заговорил с презрением: — Конечно, скандал мы загладим. Ну, соберем среди командиров, кто сколько сможет, заплатим… Но как можно докатиться до такого позора? — Он подступил вплотную к четверке и закричал, срывая голос: — Вас спрашиваю, Зосимов!!!

Почему-то одного Зосимова, а остальных?

— Мы их отмечаем, мы их поощряем, а они видите какие? Снять ремни!

Они начали медленно расстегивать ремни, не поднимая глаз.

— На гауптвахту шагом арш!

Вдоль строя прокатился говорок: никто не знал, за что вдруг наказали четверых курсантов, которых тот же Чипиленко минутой назад хвалил.

Гауптвахта — не так уж она и страшна, особенно когда друзья дежурят по кухне.

Другое мучило ребят. Они почти не разговаривали между собой, только Костя Розинский все повторял: "Сволочи мы. А больше всех — я".

XIV

ИЗ ДНЕВНИКА ВАДИМА ЗОСИМОВА

16 ноября

В следующий раз нас послали в караулку, чтобы мы сколотили там нары, стол, оружейную пирамиду. Возглавивший бригаду курсант упросил старшину послать и меня как хорошего плотника. Старшина нехотя согласился. Сико не терпел возражений, какими бы разумными они ни были, но, когда его просили, он иногда разжимал свои каменные челюсти.

— Совершим небольшой маневр в горизонтальной плоскости, — сказал наш бригадир и повел нас кружным путем.

Выскочив на станционные пути, мы молниеносно, по-истребительски, атаковали платформы, груженные сахарной свеклой, и унесли богатую добычу.

Около домика караулки, нарядно маячившего белеными стенами, свалили свеклу в кучу. Бригадир распорядился:

— Мы будем ишачить, а ты, Зосимов, сделаешь замес по своему рецепту, как тогда….

Я не возражал. С утра сегодня все складывалось наилучшим образом, все выходило так, как мне надо. В замес я заложил отдельно четыре маленьких бурачка. Тут, понимаете ли, день рождения у одного товарища… Нужна продукция высшего сорта.

В бригаду подобрались ребята, умевшие плотничать. Стучали топоры, повизгивали пилы, пахло свежей, смолистой щепой. Я тем временем хлопотал около костра. Присыпанные горячим пеплом, зрели у меня бурачки. Вскоре второй — "летный" — завтрак был готов, и плотники, воткнув топоры в бревна, набросились на печеную свеклу. Четыре маленьких корешка я завернул в газетку и припрятал.

На обед не пошел. Мою порцию борща плотники могут разделить, а второе пусть принесут в котелке сюда.

Курсанты ушли, а я приблизился к самолетной стоянке. Скрываясь за хвостом крайнего И-16, вел наблюдение. Механики и мотористки складывали в сумки инструмент. Вот объявили обеденный перерыв. Девушки построились парами, старшая повела их детсадовскую колонну по дороге в городок. Когда колонна поравнялась с крайним самолетом, я возник из-за укрытия, как лихой джигит, выхватил из строя Женю Селиванову. Ее подружки завистливо-весело взвизгнули. Старшая намеренно отвернулась.

До караулки мы прошли быстрым шагом, я прикрывал Женю от посторонних взглядов своими плечами.

— После обеда мне не надо сюда возвращаться, — сказала Женя, прерывисто дыша, когда мы вскочили в караулку" — Старшая доложит, что я в санчасть пошла.

— А у меня тут тоже свои ребята собрались. До вечера мы с тобой свободны.

Все было продумано с обеих сторон.

В час обеденного перерыва опустел аэродром, лишь дежурный по стоянке одиноко бродил около самолетов.

Мы с Женей сделали еще один стремительный бросок — в сторону большой дороги. Проезжавшая полуторка, медлительная и облезлая, как старая черепаха, подобрала нас.

— Куда мы? — спросила Женя.

Я взмахнул рукой в направлении величественных гор.

— Знаю одно место. Мы с ребятами там уже бывали.

В предгорьях зеленела молодая трава, усеянная полевыми цветами, как звездами. Летом трава выгорает под немилосердным азиатским солнцем, а ранней осенью буйно идет в рост. Большой колхозный сад был окружен живой изгородью — кустарником. Я нашел знакомую щель в этой изгороди, сам пролез и протащил за руку свою спутницу. В саду — тишина и безлюдье.

— Вот где красота! — тихонько воскликнула она.

— Красота-то красота… — Я поднял голову, оглядывая кроны деревьев. — Но все яблоки уже сняты. А хотелось угостить тебя.

— Ничего. Спасибо.

— Придется довольствоваться вот этим изделием товарища Зосимова. — Я развернул газету. Очистил свеклу своим перочинным ножиком и пододвинул Жене: — Будешь есть?

— С удовольствием.

Запеченная до коричневой корочки, свекла показалась Жене очень вкусной. Я лежал на спине, положив одну руку под голову, а другую откинув на сторону. Вдруг я заметил яблочко. Висело одно на самой верхушке.

Женя посмотрела, куда я показывал, но ничего не видела. Щурилась она близоруко.

— Сейчас я его достану!

— Не стоит, сорвешься.

Но я уже повис, уцепившись руками за ветку. Подтянулся, забросил тело на ветку, как на турник. Быстро взобрался на верхушку дерева. Такой обезьяньей ловкости, возможно, трудно было ожидать от моей не очень спортивной фигуры. Дотянулся до яблока, потом спрыгнул на землю.

— Смотри, какое красивое. Специально для тебя выросло. — Я протянул ей большое краснощекое яблоко. — Апорт!

— Пополам, — сказала Женя.

— Нет, ты одна, — возразил я.

— Почему?

— Ты сегодня именинница.

— Тем более: я должна угощать своих гостей.

— Разреши тебя поздравить, Женечка.

— Ну поздравь…

Я обнял ее и поцеловал. Потом мы лежали на мягкой траве. Я откинул руку, и девушка положила на нее голову. Мои попытки, вызванные ее близостью и скорее всего бессознательные, она решительно парировала.

— Не надо. Ты думаешь, если я курю, так со мной можно и все остальное? Не думай.

Женя стала рассказывать мне о своей семье и родном доме, о том, как она почти сбежала от родителей, стремясь на фронт и только на фронт, а попала вот сюда. Папа где-то воюет, а мама с младшей сестренкой в эвакуации, им теперь очень трудно.

— А где твои? У тебя есть братья и сестры? — спросила она.

— Есть сестра. Тоже младшая.

— Что же ты не расскажешь мне ничего о ней?

— Не могу, Женя: мои остались на оккупированной территории.

Тихие, грустные, стояли в саду деревья, лишенные плодов. На траве вытянулись длинные предвечерние тени. За кустарником-оградой чуть слышно журчал арык, его песня была монотонной и бесконечной.

— Вечереет, — сказала Женя. — Пойдем, пока нас не поймали тут.

Мне уходить не хотелось.

— Яблоки ведь сняты. Можем с тобой жить здесь неделю, и никто нас не потревожит.

— В эскадрилье хватятся.

— Там — да.

Мы поднялись и бросились друг другу в объятия. Я чувствовал на плече ее горячее дыхание и боялся пошевелиться.

— Спасибо тебе, — прошептала Женя.

— За что?

— Ты устроил мне именины лучше, чем смогла бы мама… — Женя вдруг расплакалась.

Всхлипывая, она вся вздрагивала, я крепче прижимал ее к груди, не зная, чем утешить.

XV

Не очень верилось курсантам, что месяц спустя возобновятся полеты, но случилось именно так. Быстро долетали оставшиеся маршрутные задания; теперь "уточки" ходили на положенной высоте, на землю едва доносился шум их несильных моторов.

А в один прекрасный день раскатился по аэродрому рев истребителей. Прежде чем взлетать на "ишаке", полагалось курсанту поучиться управлять машиной на земле, для чего надо было выполнить около шестидесяти рулежек. "Ишак" вертлявый и норовистый — не просто с ним сладить. Тренировались на старом, отработавшем свой ресурс самолете. На крыльях у него ободрана перкаль — чтобы не мог взлететь, а только бегал по земле. Мчалась эта изуродованная машина на полных газах, подняв хвост, вдруг начинала рыскать из стороны в сторону, глядишь — завертелась подранком, чертя крылом по земле, вздымая тучу пыли.