Приоткрылась дверь, но в нее заглянул не круглоликий Рулада, а редактор Анатолий Андреевич Верхорубов. Вид у него был усталый, лицо желтое, больное, под глазами набрякли темные мешки. Он был в пальто, шапке, похож не на порывистого, горячего Емельяна Пугачева, как обычно, а на уставшего от жизни доктора из чеховской пьесы.
— Вы еще тут? — стоя в дверях, спросил Верхорубов и сел в кресло. — Не помешаю?
— Ну, что вы, — поспешно вырвалось у Алексея. Вид у редактора был непривычно растерянный. Впервые Алексей заметил в его бороде нити седины.
— Ну, какие новости? — спросил Верхорубов и, не дожидаясь ответа, проговорил: — Жизнь, жизнь… У вас мама есть, Алексей Егорович? — и зажал в кулаке бороду.
— Есть.
Верхорубов долго молчал.
— А у меня теперь уже нет, — проговорил он сокрушенно. — Похоронил вот. Берегите мать, мягче будьте к ней.
Потерянный и незащищенный был сегодня редактор. Алексей чувствовал, что должен сказать простые утешающие слова, а слова не приходили на ум, хотелось сказать о статье, о Мазине, но, наверное, об этом говорить было не надо.
— Берегите маму, — повторил Верхорубов. — Когда матери нет, человек — сирота. Я давно на своих ногах, седина вот, а чувствую теперь себя слабым. Она далеко от меня, в Зольном жила, а все равно ощущал опору, чем-то хранила она меня. Надежней как-то живешь, когда есть мать. Во время войны нечего было есть, она свой хлеб нам отдавала и от голода лишилась зрения.
Верхорубов потер лоб, опять взялся за бороду. Потом встал, посмотрел в кажущееся аспидно-черным окно, проговорил:
— Идите домой. Поздно ведь. Она вас ждет, ужин готовит, волнуется.
Сказал словно с какой-то завистью.
— Пойду, — согласился Алексей. — Я вам завтра одну статью принесу, Анатолий Андреевич, целый сыр-бор из-за нее, но я завтра все расскажу.
— Конечно, несите, — сказал Верхорубов. — Я люблю ваше читать. Идите к матери, — будто он знал, что Алексей только что поссорился с матерью. Все-таки Верхорубов был. молодец: умел так сказать, что от одного тона его голоса дышалось свободнее, а вот он, Алексей, не мог найти для него хороших слов, хотя они сегодня Верхорубову были куда нужнее, чем ему.
ЛЕДЯНЫЕ ЦВЕТЫ
Жизнь, жизнь, какие она выкидывает фортели! Были дни, когда Серебров неотвязно думал о Надежде, были месяцы, когда он жил мечтой о встречах с ней. А после того, как женился (и, наверное, остепенился), отошла Надежда в сторону, стала невидной в бугрянской дали. Он даже не знал теперь толком, как она живет, редко и без боли вспоминал о ней.
Наезжая в Бугрянск, он вначале колебался, звонить ли. Всплывало в памяти стыдное прощание на платформе Крутенского вокзала, когда Огородов отвел душу, костя его. Потом пришло устойчивое благоразумие: к чему бередить заросшие царапины? И вдруг в колхозную контору на его имя пришло от нее неожиданное письмо.
Серебров удивленно держал в руке конверт, не решаясь открыть. Надежда зря не напишет. Значит, что-то случилось. Написано оно было коротко и лихо. «Милый Гаричек! Заела меня чертова тоска. Может, нашел бы заблудшую овцу в каменном лесу? Буду рада увидеть тебя. Сам понимаешь, безнадежная Надежда».
В общем-то записка была непроницаемой, ни о чем не говорящей и в то же время что-то сулящей. Даже в том, что Надежда послала ее, угадывались какие-то перемены или сложности. А может, это был обычный Надькин прием: захотелось вновь приблизить прежнего терпеливого обожателя.
Прежде Серебров сразу бы снялся с места и помчался к Надежде, а теперь он сунул письмо в ящик стола, решив, что при случае позвонит ей и даже встретится. Ничего опасного не произойдет, обуглившиеся дрова жарко не горят.
Один раз после получения письма ездил Серебров в Бугрянск, но искать Надежду не захотелось, не было настроения. Посылал Шитов Сереброва и еще четырех крутенских колхозных председателей и директоров совхозов на областное совещание руководителей отстающих хозяйств.
Многовато оказалось в огромном кубовидном зале Дома Советов товарищей по несчастью. В основном народ молодой, начинающий свой тернистый путь, тихий и незаметный.
Обычно перед областными совещаниями в этом зале бывало шумно и весело. Приветливо раскланиваясь, спешил в передние ряды к начальству ставший завсегдатаем президиумов Маркелов, высматривал кого-то нешумный, застенчиво улыбающийся Чувашов. Гул в зале бугрянского Дома Советов бывал тогда бодрый. И на этот раз оказалось людно, но молча сидели в зале люди. О чем говорить, над чем смеяться? Собранные сегодня не знали друг друга, и не похвал, а нагоняя за скудные урожаи, мизерные удои и привесы ждали они. Президиума на этом совещании не избирали. Вышел высокий уверенный Кирилл Евсеевич Клестов, сели по обе стороны от него те, кто мог ответить на любой вопрос, распечь за отставание. Клестов не забыл дерзкого Сереброва из Крутенки.
— Все ему давай, как передовику, а он сам еще не знает, будет ли отдача, — негодуя, гремел Кирилл Евсеевич. — Но мы пошли ему навстречу, сам Григорий Федорович Маркелов решил взять шефство над колхозом, а Сереброву, видите ли, и это не нравится. Хочу сам, сам с усам. Но посмотрим, получится ли. Правда, усы у него есть, но небольшие.
Зал оживился, стали оборачиваться на усатых. Серебров не задирался. Здесь сидели такие же, как он бедолаги, и он не лучше других.
Кирилл Евсеевич говорил о том, что напрасно некоторые подобно Сереброву считают себя забытыми и отверженными. Есть внимание к отстающим, и он стал приводить цифры.
Слова секретаря обкома теперь уже не обижали Сереброва. Может, обтерпелся, а, вернее, понял: чтобы выкарабкаться из отстающих, надо привыкнуть к мысли, что ругать будут, хоть нет его особой вины.
После встряски как-то забылось, что должен он позвонить Надежде. И продолжал, не очень отягощая, висеть на нем долг, который не обязательно было платить.
В Бугрянск ехать случая не представлялось. Оказалось вдруг, что всех кормов, считая и привозную в брикетах солому, остается в колхозе с гулькин нос, и Серебров названивал в соседние районы знакомым специалистам, выспрашивая, нет ли у них на перевертку соломки, написал слезное послание дяде Броне в Ставропольский край, моля его поискать спасительную солому.
Совершенно неожиданно почти прежний, шумный, веселый нагрянул в Ильинское Маркелов. Кого не чаял увидеть у себя Серебров, так это Григория Федоровича. Прежде всего потому, что Маркелов вообще не любил наведываться в «лежащие на боку» хозяйства, считал это теперь не солидным для себя, а во-вторых, после стычки из-за тракторов и отказа от шефства он даже на поясные поклоны председателя колхоза «Труд», наверное, не ответил бы, но вот явился собственной персоной, в новой дубленке, в белой своей шапке, делавшей его похожим на магараджу. Визит этот вызвал у Сереброва недоумение. Неспроста. И пожаловал рановато. Через полгодика бы. Встретил бы его тогда Серебров в просторном кабинете новой каменной конторы. А теперь входил богатый, знатный сосед в прокуренную тесную боковушку, в которой трудно уместиться вдвоем.
— Ну, Гарольд Станиславович, не контору, дворец заворачиваешь, а я вот первые десять лет в этаком же закутке высидел, — с порога сказал Григорий Федорович.
— В такой конторе сидеть — себя не уважать, — озадаченно пожимая руку Маркелова, сказал Серебров. — Ведь человек проводит на работе большую и, говорят, лучшую часть жизни. Зачем же лучшее- время сидеть в грязи и копоти?
Эта фраза была заготовлена как раз для такого случая.
— Ну, ну, — с недоверием проговорил Маркелов и выдал по поводу новых кабинетов анекдот с прозрачным намеком: в таких, мол, случаях не контору меняют.
Серебров усмехнулся: анекдотец с большой бородой.
Надо было чем-то обороняться, и Серебров намеренно перешел на хвастливый тон:
— Контору строим, скважину пробурили, вода теперь на фермах безотказно, детсад открыли, каток для детишек сделали, — перечислил он и показал в окно на хоккейную коробку, где носилась вспаренная ребятня.
