— А никто нас не любит, — вздохнула обреченно старуха. — Суседи в Ильинско да в Ложкари давно переехали, я просилась — ревела, давай хоть в Ильинско. Сам-от сказал: плевать на всех, проживем, а теперя одни, дак как? Муки, слава богу, привезла до-чи, дак вот едим. Дети уехали, не нужны старики.

«Сам-от» говорила старуха об Илюне, а по имени не называла. Где же был он «Сам», грозный Илюня, хитрый и изворотливый ловкач?

Перед Алексеем сидела измученная жизнью женщина, у которой уже не было слез, и она по привычке терла лиловым кулачком сухую кожу под глазами. Видно, плакать уже не могла, оттого, что слезы выплакала раньше.

— Дети его не хочут брать. Кабы, говорят, тебя одну, дак взяли, а отца не надо. Не любят они его. Без него выросли, пока он там был.

— Мне бы с ним поговорить, — попросил Алексей.

— Не говорит сам-от, — ответила Мария. — Ране орал, да вот язык отказал. А ране все говорил: бабу надо бить да кусать. В старости оскалишься, дак она бояться станет. Вот скалится теперь.

В этих словах проскользнуло что-то мстительное.

За заборкой слышался хрип, Алексей шагнул туда: на топчане, покрытом войлоком, лежал худой долголицый старик, со слезящимися глазами. Алексею показалось, что белесые его глаза полыхнули злобой, но нет, бессмысленный взгляд этих еще больше побелевших глаз, пожалуй, не выражал ничего, кроме равнодушия.

Не верилось, что был этот немощный человек хитрым и сильным.

— А врача-то вызывали? — спросил Алексей.

— Фершалка приезжала, дак говорит, не встанет, рука и нога отнялись. С ложки ведь кормлю. Ты бы, парень, хоть поговорил там, поди бы перевезли нас, — попросила Мария, видимо, забыв, что это Алексей, сын ее товарки Нюры, с которой столько лет она работала на скотном дворе, — чо мы тут вовсе загинем. К людям надо, к людям бы, — и с застарелой обидой повторила: — Говорила ведь ему, дак он: проживем, плевать на всех. А вот и доплевался. Пятеро детей, и ни единому не нужон оказался. В школе из-за него ребят дезентирами звали.

Когда Алексей собрался уходить, Мария намотала на голову свои многочисленные платки и вышла с ним на улицу, чтоб показать, где был дедов дом.

— Дак уж ты бы, жданной, поговорил, — опять взмолилась она. — Может, перевезут нас. Дети, мол, от них отказалися.

— Поговорю, — пообещал Алексей и двинулся в обратный путь.

Удивительное дело, за каких-нибудь два часа, пока пробыл он у Карауловых, вовсе исчез наст, так верно и надежно державший его. Солнце успело уничтожить его крепость. Отойдя шагов десять от дома, Алексей провалился по пояс. Снег, сырой и тяжелый, не пускал. Алексей брел по целику, черпая валенками крупичатую сырую кашу, ждал, что вот-вот выйдет на такую же ровную и твердую полосу наста, как поутру, но проваливался вновь.

Наверное, самое благоразумное было вернуться в избу к Карауловым и посидеть там, пока мороз снова не схватит наст, но он, черпая валенками снег, выбиваясь из сил, пошел вперед. Тягостно было возвращаться к Карауловым.

Радуясь своей находчивости, Алексей под гору и на ровных местах катился бревнышком. Перед глазами то взметывалось бездонной синью небо, то возникал перед самым носом слюдяной блестящий снег. Ему казалось, что он катится быстро, а деревня была по-прежнему рядом, дорога же бесконечно далеко.

Обессилев, ложился на спину и смотрел в небо. Почему он такой земной и тяжелый? По безмятежному небу катился веселый гром. Блестящий, как ртутный шарик, самолет словно торил лыжню, оставляя две белые нити. Легко было летчику летать на скоростной машине, Алексей же страдал тут в карюшкинских снегах вовсе по-первобытному и мог завязнуть здесь навсегда.

Свекольным румянцем подкрасило белизну, сгустились очертания, резкими стали тени от деревьев, и начала жать стужа. Медленно, незаметно она сковала его пальто, мокрые брюки. На морозе гуще стала синева и четче прорисовывался контур леса, дальняя башня Ильинской церкви. Ранняя луна, как срез лимона, четкая по краю и бесплотная изнутри проступила на светлом еще небе. В это время он успел добраться до пегой трехстволой березы. Долго же он шел безобидные пять километров. За это время можно было долететь до Москвы и вернуться обратно.

Валенки, брюки и пальто закостенели и шуршали при каждом шаге. Казалось, кто-то бежит следом, уж не умирающий ли Илюня Караулов? Стало еще холоднее, и Алексей, стараясь согреться, потрусил. Надо было добраться до тракта, пока вовсе не потеряны силы.

Алексею казалось, что давным-давно должен быть тракт, а его все не было. Он все шел и шел, и не кончался смутно видный через заиндевевшие очки рубчатый гусеничный след.

Когда впереди заурчала машина, Алексей, что было сил, ринулся навстречу, однако ноги не подчинялись ему, подламывались. Алексей замахал руками и сипло заорал, чтоб машина остановилась. Он уговорит шофера, чтоб тот довез до Ильинского или даже до Ложкарей, иначе в своей заледенелой одежде Алексей застынет.

Машина не свернула, она шла прямо на него. А может, ему уже стало мерещиться? Алексей не отошел с дороги, он облапил радиатор медленно ползущего на него «газика», не в силах больше идти и даже упрашивать, чтоб его довезли.

— Пожалуйста, — пролепетал он.

Из открывшейся дверцы, словно в приятнейшем из снов, раздался голос Гарьки Сереброва. Серебров крыл друга на чем свет стоит, а того охватила расслабляющая радость, он улыбался и ничего не мог сказать.

— Паршивый интеллигент! Тюфяк! — кричал Серебров. — Ты зачем отпустил машину? Ведь тебе Маркелов дал ее на весь день. Ты бы подох тут, и сожрали бы тебя волки. И правильно бы сделали, потому что таким ослам на свете делать нечего.

Алексей глупо ухмылялся.

— Гаричек, милый, — счастливо лепетал он, цакая зубами. — Я замерз, я чуть не замерз.

Серебров, все такой же злой, затолкал Алексея в машину, сунул ему в руки плоскую бутылку коньяку.

— Пей, ошибка природы, студень, размазня!

Алексей послушно отпил из бутылки и, вернув ее, съежился. Озноб не проходил.

— Теперь будет тепло, — добрея, сказал Серебров, разворачивая «газик». — Печка заработает.

Серебров вел машину и поносил Алексея, усиленно подбирая все новые и новые ругательные слова.

— Какой идиот без лыж отправляется по такому снегу? Ты что, вовсе ничего не соображаешь? Надо брать лыжи, смазывать соляркой, и они хоть по воде пойдут.

Алексей был не в силах отругиваться, ему хотелось спать и еще ему хотелось, чтоб Гарька понял: если не будет деревень, исчезнут хорошие поэты и художники, потому что на асфальте они рождаются реже.

— Неужели тут никто никогда не будет жить? — вздыхал он. Серебров сердито покосился на Алексея.

— Кому нужны эти выморочные деревни, лягушачьи прудочки, — резал он, не сдерживая себя. — Говоришь, а ведь никто, ни ты, ни твои поэты жить тут не будут. Скажут: вот если бы асфальт, магазинчик… коньячок. Знаю я их. Одна болтовня это, Алексей Егорович! Вот давай, приезжай, живи! А то вздыхаешь.

Алексей обиженно примолк. Сереброву стало жалко его.

— А я вернулся домой, — сбавив злость, проговорил он, — тебя нет. Думаю, в Бугрянск удрал? Дядю Митю встретил. Он сказал, что ты в свое Карюшкино уехал с Капитоном, а Капитон в конторе. Алексей Егорович, мол, отпустил, там не проехать. Эх, ты!

Алексей это уже не слышал. Он спал мелко тряся головой на выбоинах, а Сереброву казалось, что тот возмущается его несогласием возрождать забытые деревни, и продолжал ворчать на Алексея.

В Ильинское Серебров въехал уже в полной темноте, хотел промчаться через село без остановки, но свет фар выхватил кусок дороги и женщину с закутанным в полосатое одеяльце ребенком, девчушку с чемоданчиком.

В женщине Серебров признал Веру и притормозил машину. У девчушки из-под подола пальто выставлялся белый халат. Медик. Она первой подбежала к машине и всполошенно затараторила:

— Довезите нас, пожалуйста, до Крутенки. Девочке очень плохо. Очень плохо.

Светом безжалостно слепило Вере глаза. Она, как слепая, вытянув руку, шла к машине с закутанным в одеяло ребенком. Серебров выскочил из кабины помочь, но Вера не отдала ношу.