Алексей вновь закрыл глаза, но Градов опять повторил, как он бессилен в борьбе с собой.

— Линочка умерла, — проговорил Алексей, приблизившись к лицу Градова. — Она говорила: если не бороться, если бояться, зачем жить? Зачем жить, когда заведомо знаешь, что будешь давать минимальную пользу? Человек рассчитан на очень большой КэПэДэ. На очень большой КэПэДэ! Вы понимаете?

Градов примолк, обидевшись. Алексей отвернулся к окну. То удаляясь, то вплотную прижимаясь к поезду, неслась рядом таежная темень. Он всматривался в нее. Но темень расползалась, и Алексей лез в карман за платком.

Они вышли на лесной станции, где их безошибочно по надгробному венку нашел Линочкин брат, сухонький, как подросток, говорливый мужичок, Георгий Андреевич. Он рассказывал, что все уже готово: и могила вырыта, и обо всем остальном они позаботились.

Ему, наверное, было легче скрыть за этим перечислением, что они сделали, то горе, которое не поддается словам. А может, он уж успел с этим горем свыкнуться.

Набитый многочисленной родней и знакомыми бревенчатый с русской печью дом был наполнен шепотом и приглушенной суетой. Алексея и Градова знакомили с большерукими мужиками-лесорубами, которые, стесняясь гулкого простудного звука, кашляли в кулак и выходили курить в сени. И Алексей курил, чтобы быть со всеми. Зайдя сразу же после приезда в боковушку, где лежала в гробу вовсе непохожая на Линочку девчушка с восковым лицом, потом отчего-то он не мог зайти туда снова. Там сидела на табуретке Линочкина мать, старушка в черном платке, со скорбным лицом.

— Спасибо, что приехали, — прошептала она.

Алексей не знал, как ему быть, чем себя здесь занять. Хорошо, что Градов находил ему дело. Они вместе с другими расчищали проезд для машины, несли венок за гробом. Градов сказал у могилы речь о том, какой хорошей журналисткой была Лина Андреевна Шевелева и даже слова о большом КэПэДэ употребил. Алексей ничего не сделал, чтоб как-то показать, что он был не просто Линочкин товарищ. Он не знал, надо ли это делать.

— Ты Олеша-то и есть? — кругло напевно спросила его Линочкина мать, когда прямо из-за ставшего шумноватым поминального стола они уже собирались с Градовым на станцию. — Линушка-то, матушка, тебе пуще всех кланяцца велела, — сказала эта полная, с распухшим от слез лицом, жесткими от домашней работы руками женщина. — Почему, говорит, Олеша-то не приехал? Он верный, он приедет, да, видно, дела у тебя были, вишь, приехать-то к чему пришлось, — и всхлипнула, затыкая рот углом платка, чтоб задавить плач. — Скоро, милая, нажилась.

— В командировку меня послали, — чувствуя неполную правду в своих словах и мучаясь. от этого, выдавил Алексей из себя. Камень, давивший его грудь, стал еще тяжелее и неодолимее.

На обратном пути Юрий Федорович о себе ничего не говорил. Может, обиделся за ночной упрек, а может, понимал, что не нужны его откровения. В который раз он стал рассказывать о своем друге, который погиб при переправе через Донец вместе с невестой-сан-инструктором. Они плыли, уцепившись за бревно, и накрыло их снарядом. И Алексею подумалось, что ему тоже надо было умереть вместе с Линочкой, но он вот жив-здоров и едет в поезде, оставив ее в земле.

Опять за окном неслась мгла. Глядя на одинокую звезду, мчащуюся за поездом, Алексей вдруг подумал, что Линочка уже никогда не увидит этой звезды, ничего-ничего не увидит, и ему опять стало горько, и он прижался лбом к холодному стеклу.

Сев поутру за редакционный стол, Алексей растерянно взглянул на аккуратную стопку сколотых канцелярскими скрепками писем, которую приготовил предусмотрительный Роман Петрович, и отодвинул их в сторону. Не лежала душа к ним. Он придирчиво просмотрел свежий номер газеты: репортажа с сельхоз-выставки в нем не оказалось. Значит, шел он не досылом. Мазин все это придумал для того, чтобы не отпустить его к Линочке, а ведь он знал, что Алексею нужно было ехать. Линочка хотела его увидеть, она же спрашивала у матери, почему он не приехал. И вот он Линочку обманул и ее матери сказал неправду.

Свой репортаж Алексей нашел на столе у Градова. Он был запланирован на четверг.

Убедившись в том, что Мазин обманул его, Алексей к заву не пошел: все равно тот вины своей не поймет, все равно найдет отговорку. Все бесполезно. Все. Отчего-то не тронуло Алексея даже то, что Олег Васильевич Лютов не проскочил, как обычно, мимо него, а остановился и не по-лютовски скованно, с хрипотцой в голосе проговорил:

— Жалко Линочку, жалко, Алексей, — и махнул платком перед глазами.

— Спасибо, Олег Васильевич, — пробормотал Алексей и пожал его руку выше локтя. — Вы хороший. Спасибо… — Но и то, что смягчил свой гнев Лютов, не принесло желанного облегчения. Ко всему Алексей стал равнодушен. Вычитывал гранки, обрабатывал письма, но работа эта не задевала его. Ушла из нее всякая радость…

В гололед Роман Петрович, поскользнувшись, сломал ногу и сидел на бюллетене, а Рыжов на планерках представлял отдел. Он вдруг ощутил решимость и необходимость этой решимости. Он делал то, что считал делать нужным, предлагал в номер то, что ему нравилось: взял щекотливое интервью о льне в управлении сельского хозяйства, даже заверстал в нс-мер стихи доярки и пастуха, которые лежали с го,

Мазин с утра по телефону давал инструкции, Ал сей же их не выполнял. Он хотел все перевернуть своему.

Получая почту, Мазин прежде всего отбирал: формации Семерикова, Сумкина и Нарожньтх, халтурщиков из районных газет, которых Лютов называл то гренадерами, то бандитами пера. Они поставляли безвкусные выжимки статей, напечатанных у себя. У Алексея складывалось впечатление, что эта троица вообще не спит, размножая свои писания.

Иногда эти мужички, похожие друг на друга, как на подбор кургузые, мятые, с сизоватыми носами, по одному незаметно появлялись в редакции и проходили к заведующему сельхозотделом. Роман Петрович встречал их радушно, просил «сотрудничать активнее».

— Как у вас нынче с брусникой и клюквой? — спрашивал он на прощание. — Дело зимнее, витаминчиков не хватает.

И мужички старались, слали Мазину с оказией коробки с клюквой, банки с солеными грибами. Они знали: за Мазиным не пропадет. И Мазин охотно печатал их. Конечно, не потому, что они снабжали его дикорастущей ягодой. Они давали вал. У сельхозотдела папки всегда трещали от обилия гранок. Это было постоянным тщеславием Романа Петровича. Насчет же качества всей этой продукции Мазин уклончиво отзывался: «Оперативные материалы».

И вот теперь Алексей вдруг понял, что этот «вал» всего лишь обилие пустых строк, что трудяга, тяжеловоз редакции, каким считали и считают всегда Мазина, никакой не трудяга, работает он налегке. Воз у него пустой. Ведь все эти изобилующие стандартной оперативностью корреспонденции — никому не нужный бумажный хлам. Как Алексей раньше не мог понять этого?! Хлам! Хлам! Он собрал все эти корреспонденции и скопом унес в архив. Хватит обманывать читателя, хватит перемалывать воду.

Он энергично взялся за обработку тех немногих стоящих статей, которые остались в похудевшей папке.

— Смотрите-ка, сельхозотдел-то что у нас вытворяет, — удивился Градов, и Алексею было приятно это удивление. «Может быть, Линочка осталась бы довольна мной», — подумал он, и его слегка отпустила незамолимая вина.

У Верхорубова в глазах светились задорные искорки, и бодрящий этот взгляд, наверное, тоже был на стороне Алексея, но Верхорубов, кажется, выжидал, надолго ли хватит у него запала.

Однажды под вечер, когда Алексей, устало морща лоб, сидел над статьей, вдруг перед его носом что-то пролетело и шлепнулось на бумажный лист. Перчатка! Он встрепенулся. Из открытых дверей послышалось знакомое:

— Привет, дроля, рожаешь шедевр? — ив комнату с лицом, покрытым ранним февральским загаром, ворвался Серебров. Он обнял Алексея, хлопнул по спине. — Эх, давно как тебя не видел, Слонушко.

Попробовал цитировать шедевры, но тут же отмахнулся от них.