— Может, лошадь с колокольчиком? — заикнулся Серебров. — Экзотика тоже нужна.
Маркелов встрепенулся, встал, тяжко скрипя половицами, потоптался по кабинету.
— А что, ничего. Такого еще не было, — оценил он и, схватившись за эту мысль, начал ее развивать: во-первых, не одну лошадь, а пару, во-вторых, сбрую украсить. В его глазах уже загорелся деловой азарт. Он позвал счетовода Антониду Помазкину и потребовал хоть из-под земли добыть мастака по конным выездам дядю Митю.
И дядя Митя в своих клееных галошах, линялом, измазанном в глине бушлате сел на порог кабинета, боясь наследить на линолеуме. Он снял шапку, пригладил волосы корявой рукой и объявил:
— Дак я пришел.
Маркелов, как всегда, разговор с дядей Митей начал с перехлестом и нажимом:
— Важнейшее поручение тебе, как моему заместителю, Митрий Леонтьич, — вставая, бодровато сказал он. — Лошадей не разучился запрягать?
— Смеешься или чо?! — возмутился дядЯ Митя, вскинув раздвоенную бороду. — С шести годов боронил дак.
— Вот что, Митрий Леонтьич, — нагнетая ответственность, проговорил Маркелов. — Вся надежда на тебя. Едет один городской человек, по чину, как генерал, и не один, а с женой, надо их с ветерком на паре лошадей промчать. И только ты промчать эдак сумеешь.
— Ну дак што? — обыденно согласился дядя Митя. Маркелов понял, не на полную железку взвинтил азартного старика, и сурово, по-начальственному просверлил его взглядом.
— Не подведешь?
Как и следовало ожидать, дядя Митя заобижался и даже взбеленился. Он подошел к маркеловскому столу.
— Скажешь, Федорыч, да когда Помазкин тебя подводил-то?!
— Тогда все. Сделай бастенько, чтоб комар носу не подточил, — хлопнув ладонью по столу, подытожил разговор Маркелов.
Сереброва долгожданный приезд Надежды вроде бы не должен был радовать, ничего хорошего не сулил. Надежда едет с Макаевым. И еще… закрадывалась тревога, мало ли что может здесь она узнать о нем. Но, несмотря на все это, независимо от опасений росла радость: Надежда едет к нему! Конечно, к нему, наконец исполнится то, о чем он так долго и наивно мечтал.
В те дни Серебров не раз встречал дядю Митю, который, озабоченно ругаясь, менял оглобли у потерявших праздничный вид выездных санок, скрипя галошами, волок домой моток испревших ременных вожжей и призывал оборвать руки тому, кто так хранит сбрую.
— Как бес на бересте крутюся, — жаловался он.
В торжественное воскресное утро, отправляясь в
Крутенку для встречи гостей, Серебров и Маркелов вспоминали, все ли приготовлено, чтоб раздоказать Макаеву ложкарское гостеприимство и размах. Вроде бы все сделано «бастенько».
Из электрички Макаев выскочил в спортивном колпаке с помпушкой, в куртке и брюках с нарядными белыми лампасами. Ни дать ни взять, олимпийский чемпион. Следом за Макаевым выпрыгнула на заснеженную платформу Надежда. Как всегда, одетая ловко, по самому последнему журналу мод: в желтом кожушке с белой опушкой, шелковыми вензелями на застежках, ловких брючках, расшитых такими же белыми вензелями сапожках.
— Вот это бабец! — пропел Маркелов и истово заковылял навстречу гостям с раскинутыми руками. — Приветствую вас, дорогие друзья, на крутенской земле.
Макаев, видимо, мельком видавший Григория Федоровича, узнал его, обнял и даже поцеловал. Надежду Маркелов чмокнул по собственному почину.
— Ну, вот и мы, — обрадованно проговорила Надежда, хотя она должна была обязательно сказать: «Ну, вот и я», а не «мы», потому что Макаев тут был вовсе лишний, и одна она должна была приехать сюда.
Глаза у Надежды радостно и влюбленно светились. Она была воплощением чуткости, и Сереброву казалось, вот-вот крикнет ему: «Что же ты, Гарик, смурной-смурной?! Звал ведь, звал?! Думаешь, я приехала из-за Макаева? Из-за тебя, дурачок! Я хочу видеть, где твои хваленые Ложкари. Ну, вези меня или неси, я на все готова». От ее сияющего сочувственного взгляда у Сереброва начал уходить из груди холодок. Как хорошо, что она приехала!
Сугробы белым огнем ослепили глаза, райски без-. мятежной была голубизна неба, словно и погоду загодя запланировали они в кабинете Маркелова. Серебров вел машину по сверкающей ледяной эмали тракта, веря и не веря тому, что Надежда сидит рядом с ним. Она рассыпала восторги. Когда хотела, она могла быть такой милой и доброй простягой.
— Ой, как все хорошо! Макаев, смотри, какой снег. Не снег, а серебро высшей пробы, — восторгалась она, глядя во все глаза на закуржевевшие деревья.
— Я могу показать тебе живую лошадь, настоящую корову. Ты отличаешь лошадь от коровы? — подзадоривал ее Серебров.
— Ой, Гарик, покажи, — радовалась Надежда.
Маркелов и Макаев джентльменски сели сзади.
Макаев расспрашивал, как тут в Крутенском районе со строительством, есть ли своя самостоятельная организация или просто стройучасток, видимо, хотел показать, что он в курсе сельских забот. Маркелов осторожничал, не срывался с предупредительного, вежливого тона, не зная, как отнесутся гости, если он выдаст шуточку позабористее. Пришлось Сереброву разрядить напряжение и рассказать заимствованный у Генки Рякина почти школьный анекдотец. Гости приняли его, и из Маркелова посыпались присловья:
— После ильина дня ночи длиннее, лошадь наедается, мужик высыпается. Дело к страде, наши райкомовцы звонят:
— Григорий Федорович, начал ли жать?
— Начал, — говорю.
— Чего, рожь?
— Да не чего, а на кого, на комбайнеров жать начал.
И Макаев, и Григорий Федорович состязались в острословии, согласно и охотно гоготали, довольные тем, что с ходу поняли друг друга.
На двенадцатом километре во всем фанерном великолепии красовалась эмблема: коровья голова с деревянным колосом и обозначением, что начинаются земли колхоза «Победа». Здесь ждал гостей дядя Митя с санками, запряженными парой лошадей. Лошади пугались непривычного бряканья колокольцов и недоуменно прядали ушами. Дядя Митя, подпоясанный кушаком, необыкновенно статный, с раздвоенной, как тетеревиный хвост, бородой, сделал варежкой под козырек. По случаю торжества нацепил он прямо на суконное полупальто медали за освобождение своих и взятие закордонных городов и знак ветерана войны, подпушил лихие усы. Лицо у него было ответственным и строгим. Вышли из машины.
— Мой заместитель по разным веселым вопросам, — отрекомендовал Маркелов.
— Так точно, — подтвердил дядя Митя и снова поднес рукавицу к шапке. То ли всерьез принял Мака-ева за генерала, то ли решил, что так приличнее всего встречать уважаемых гостей.
Дядя Митя, праздничный и суровый, подал гостям тулупы. Один, с почтением, Макаеву, второй, с пренебрежением, Надежде. Тут он не удержался от замечания.
— Оболокайся, девка, пуще, а то просвистит тебя. Сразу вижу, форсеть больно любишь, кровь в тебе играет.
Повизгивая от необыкновенности предстоящей поездки, Надежда забралась в санки. Ее умиляли и позванивающие колокольчики, и настоящие, живые заиндевевшие лошадки в нарядной сбруе, и такой бравый стилизованный кучер — все будто в кино, веселое, цветастое, шумное. Санки понесли по тракту заливистый Надеждин смех. Гулко вторил ему сочный хохоток Макаева.
— Ой, Гарик, хочу жить в деревне! — отогнув необъятный воротник тулупа, успела крикнуть Надежда.
Дядя Митя, истово исполняя свои обязанности, привстал и пошел накручивать вожжами над головой. Войдя в азарт, он кричал что-то давнее, ямщицкое. Наверное, так же забубенно гонял он на конях в жениховскую свою пору, с ходу покоряя сердца девок и молодух, так же, как те молодухи, испуганно, разжигающе взвизгнула Надежда, когда дядя Митя, опасно накренив санки, повернул лошадей.
Серебров и Маркелов не спеша ехали следом в машине, довольные тем, что удивили гостей, что дядя Митя блестяще ведет свою роль, и все пока идет «бастенько».
Из-за горы поднимались заиндевелые купы ложкарских сосен и развесистые, как дубы, дымы дяди Митиных труб. Помазкин замахал руками. Наверное, и тут не утерпел, хвастливым фальцетом прокричал гостям: «Почитай, все печи складены моимям рукам».
