Однако тот пристально следил за своими сыновьями и своевременно заметил гордыню Ярослава. К тому времени уже умерла Рогнеда, а в Новгороде хитроумные Добрыни укоротили век немощному Вышеславу.

И вот еще сани с мертвым Вышеславом только тронулись в печальное путешествие из Новгорода в Киев, а Владимир уже позвал Ярослава к себе и нарек его князем Новгородским, то есть подручным у Добрыней, которые все равно не уступили бы своей власти, даже если бы Владимир прислал им самого Господа Бога!

«Боже мой! Боже мой! Для чего ты оставил меня?

Далеки от спасения моего слова, вопля моего».

В Новгороде никогда не знаешь – князь ты или не князь.

Князю принадлежит право суда, однако на княжеском суде должен быть посланец от веча. Судебная пошлина делится наполовину между князем и общиной.

Ко всем княжеским людям приставлены люди вечевые. Князю полагается дань для прокорма дружин и челяди, для выплаты Киеву и содержания княжеского двора, но собирать все это он должен только через новгородцев. Посадников в пригороды посылает Новгород, и князь не может их сменять. Вообще он никого не мог сместить без согласия на это веча, на котором собирались все именитые люди Новгорода: посадники, бояре, тысяцкие, конецкие старосты, купцы, боярские прислужники. Князь имеет под своей рукой дружину и все войско, но начинать войну без согласия веча не может. Князь должен придерживаться всех старых и новых договоров, заключенных Новгородом, и не мешать торговле. Сам может торговать, но не через своих людей, а через новгородцев. Не имеет права приобретать земельные угодья и какую бы то ни было недвижимость ни для себя, ни для жены, ни для дружины. Чувствовал себя неуверенно, был просто временным гостем в этом богатом и бурном городе, сидел на своем княжьем дворе или в Ракоме, которую получил в подарок от Коснятина, мог, правда, тронуться в объезд земель и пригородов, чтобы вершить проездной суд, на который имел безраздельное право, но тем и ограничивалась вся его самостоятельность.

«Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною?»

В придачу ко всему Ярослав имел чахлую, старше себя жену – чешскую княжну Анну, на которой вынужден был жениться по велению Владимира, обеспечивавшего этим актом для себя покой от ближайших соседей. Анна не могла привыкнуть к страшным морозам, от которых трескались деревья в пущах и звонко взрывался промерзший лед на озерах и реках; нагоняли на нее хворь и тоску затяжные осенние дожди, развезенные дороги. Не было радости ни у Анны в этой земле, ни у Ярослава от такой жены. Единственный сын от Анны Илья тоже рос, как и мать, слабосильным и никчемным. Среди румяных боярских отпрысков он выглядел каким-то дохляком. А что уж говорить про Анну в сравнении с белотелыми, пышными боярскими женами, с женой Коснятина, который следом за отцом своим Добрыней не гонялся за высокой породой, а выбирал жену по телу да красоте, как наемники-варяги, приходившие на службу к Ярославу из-за моря со своими подругами – русокосыми, крепко сложенными красавицами, о каждой из которых можно было бы сказать словами из Псалтыря: «Красота твоя разлилась по губам твоим».

Князь был несчастен во всем, но взывал лишь к Богу, к нему одному:

«Призри на страдание мое и на изнеможение мое, и прости все грехи мои».

Но и посадник Коснятин тоже чувствовал себя неважно. Был он вроде бы и князь и в то же время не был им. Ибо Добрыня, пока не был прислан в Новгород Вышеслав, провозглашен был князем, и никто не отнимал этого звания, дающегося навсегда, на весь род, на все его поколения. Раз так, то и Коснятин князь. Кроме того, считался двоюродным братом, браточадом, великому князю Владимиру, – стало быть, князь? Но на место Вышеслава прислан Ярослав, который считается князем Новгородским, хотя в сущности является всего лишь племянником Коснятина. Вот и решай, кто здесь выше?

Выход был единственный, хотя и очень трудный: спровадить Ярослава из Новгорода, но так хорошо спровадить, чтобы тот сел сразу же на киевском столе Великим князем, да еще и сел при помощи новгородцев, за что должен потом отблагодарить надлежащим образом, самое же главное – выбраться отсюда навсегда и навсегда освободить Новгород от присланных из Киева княжат.

Коснятин сказал об этом Ярославу со своей улыбкой на рисованных красных губах, но сказал не прямо, а обиняком:

– Новгородская земля велика и богата, но все отнимает у тебя, княже, великий князь, отец твой.

– Не все, хорошо знаешь, – ответил Ярослав, – из трех тысяч гривен дани одну тысячу оставляем себе.

– Если хватает на прокорм дружины, – подхватил Коснятин, – а подумай, княже, если бы ты имел еще и те две тысячи в придачу, которые должен каждый год отсылать в Киев!

– Грех идти против отца своего, – сурово глянул на него князь.

– Можно бы утроить дружину, – продолжал свое Коснятин, – никто нигде не имел бы такой дружины…

Ярослав ответил ему словами из Псалтыря:

– «Злоба его обратится на его голову, и злодейство его упадет на его темя».

– Если человек к тысяче гривен имеет еще две тысячи, – засмеялся Коснятин, – то он не боится ничего на свете! Прощай, княже! Преклоняюсь перед твоей мудростью!

Он больше не напоминал об этом разговоре, но в конце лета, когда нужно было отправлять Киеву ежегодную дань, Ярослав позвал Коснятина к себе, долго ходил по просторной гриднице, измеряя ее вдоль и поперек, потом сказал:

– Долго думал я, долго и тяжко. И повелеваю так: не давать гривен Киеву.

Коснятин молчал, испуганный и обрадованный.

Тогда Ярослав подошел к нему вплотную, взялся за драгоценное корзно, словно бы хотел встряхнуть посадника за грудки, но только подержался, мрачно промолвил:

– Снаряжай послов к князю Владимиру с этой вестью.

А сам отправил надежных людей к варягам[10], призывая к себе на службу славнейшего из них – Эймунда.

«Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай; по милости твоей помни меня ты, ради благости твоей, Господи!»

…Долго еще сидел Ярослав у озера, ноги его вовсе закоченели в просиненной первым осенним приморозком воде, но он упорно не замечал этого, шевелил губы в молитве, загибал пальцы на руках, перечисляя все грехи, неправды и кривды, причиненные ему, его матери, его сестрам и братьям их отцом, великим князем Владимиром.

Издалека между деревьями снова замаячили всадники. Медленно подъезжали его телохранители – варяги Ульв и Торд. Они все время где-то кружили неподалеку, отогнанные князем, привыкшие к его неожиданным прихотям, но не удержались, решили навестить своего кормильца. В другое время Ярослав радовался бы верности своих паладинов, ему нравился молчаливый Ульв, который, наверное, лишь в насмешку получил имя славного скальда, о певучести которого рассказывались в северных краях легенды; развлекал князя и Торд, намного моложе Ульва, главное же – безмерно разговорчивый, и все разговоры его сводились всегда к одному и тому же: к девчатам, из которых он почему-то особенно выделял непременно светловолосых и тонконогих и часто даже гонялся за ними по новгородским улицам, за что новгородцы недвусмысленно обещали перебить Торду ноги.

Однако нынче князю не хотелось видеть варягов. Он махнул им рукой, чтобы ехали прочь, варяги послушно завернули коней, снова скрылись в перелеске.

И еще и еще сидел Ярослав у озера, нашептывая слова из священных книг и ощущая такое холодное одиночество, что хоть бросайся очертя голову в воду.

Конь князя, привязанный к ближайшей березе, тихо пощипывал траву, иногда вскидывал голову, прислушиваясь к лесу так, будто ждал возвращения всей цепочки всадников или хотя бы двух всадников-варягов, снова вылавливал мягкими губами чуточку прогоркшую предосеннюю травку, а когда уже нечего было больше выгрызать, застоянно топнул копытом, громко заржал, напоминая хозяину, что пора уже ехать либо следом за ловцами, либо просто домой.