Начинаются последние 100 огненных дней Ницше. Хайдеггер тонко замечает: “Особая тревога овладевает Ницше. Он больше не может ждать, пока медленно созреет широкомасштабное произведение, которое не имеет никакого преимущества, кроме как значимость собственно произведения[21]. Дальше он действует по-военному четко и быстро. Понимая, что находится в чудовищном цейтноте и что ему уже не дано закончить свой opus magnum, он принимает решение рассечь весь комплекс “Воли...” на четыре ударных, молниеносных произведения и издать их под общим заглавием (которое до этого было подзаголовком) “Переоценка всех ценностей”. Старый замысел радикально трансформируется: из достаточно научного по тематике и изложению он пронзительно персонализируется. По сути своей перед нами трагический автопортрет, в котором Ницше предстает перед нами в разных ипостасях: Антихриста, Имморалиста, контрфилософа — Сокрушителя старых идолов-ценностей. Прежнее название уже не может покрыть весь фронт проблем, которые Ницше разворачивает в “последнем параде”. Самостоятельное значение приобретают такие большие темы, как вечное возвращение и сверхчеловек, неразрывно связанные с концепцией воли к власти, но сопоставимые с ней по масштабам и значению. Новый заголовок методологически давал Ницше больший простор для увязывания воедино всего идейного богатства своего позднего творчества, для объединения “большой триады” в единый комплекс нескольких произведений. В одном из последних писем он скажет: «Работы, которые я опубликую в ближайшее время, не являются книгами; это – удары судьбы»[22]

Возможно, ему становилось все очевиднее, что методологически неверно выставлять на передний план лишь одну из ее трех великих идей-образов, будь то Воля к власти, Вечное возвращение или же Сверхчеловек, которые статусно равноценны, неразрывно связаны между собой и обозначают лишь различные грани единого целого. Вместе с тем с философской точки зрения воля к власти и переоценка всех ценностей образуют некое теоретико-методологическое единство, где первый концепт содержательно выражает сущность мира, тогда как второе понятие — методологический принцип очищения мира от ложных толкований. Воля к власти как раз является инструментом, позволяющим осуществлять переоценку всех ценностей. Именно эта концептуальная приемственность обоих замыслов дает основания сделать вывод, что, невзирая на перемену названия, речь идет об одном и том же большом проекте, который вынужденно меняет форму. Это признает и такой непримиримый критик «Воли…», как Монтинари, отмечавший, что «с точки зрения содержания «Переоценка ценностей» была в этом смысле тем же, что и «Воля к власти», но именно по этой причине явилась ее литературным отрицанием»[23]

Нам еще предстоит разобраться, почему проект “Воли к власти” растворился в серии кратких, молниеносно написанных работ и в Посмертных фрагментах. Возникает ощущение, что автор пошел на расчленение своего произведения, слишком большого чтобы оно могло пройти через родовые пути его творчества. В последние месяцы перед коллапсом самоидентификация с Дионисом, разорванным на куски и пожранным титанами, достигает такого накала, что разряжается в грандиозной мистерии расчленения тела “Воли к власти” на отдельные куски-произведения, которые он успевает бросить человечеству. В любом случае этот неимоверный по силе и напряжению взрыв конца 1888 года стал возможен благодаря долгой кумулятивной подготовительной работе над “Волей к власти”, которая, как лавиной, взрывается каскадом произведений. Но, даже вынужденный расчленить “Волю к власти” на куски, он эти части, например “Сумерки кумиров”, рассматривал как “аванс”, как затравку к основному произведению.

Ритм его творчества становится бешеным, он словно превращается в живой вулкан, из которого вырывается кипящая лава энергии. Практически одновременно за считанные сутки он исторгает “Дионисовы дифирамбы”, “Сумерки идолов” (9 сентября), “краткое изложение, — как писал сам Ницше в письме к Гасту 12 сентября 1888 года, — моих философских гетеродоксий[24]). А 18 октября он напишет Францу Овербеку (другому близкому другу, которому через три месяца предстоит увезти безумного мыслителя из Турина в психиатрическую клинику Базеля): “С чувством, для которого у меня нет слов, я сообщаю тебе о том, что первая книга “Переоценки всех ценностей” готова. Всего будет четыре книги, изданные по отдельности[25].

Этой первой книгой — которой суждено было стать и последней — “четырехкнижия” “Переоценки” явился “Антихрист”. По-видимому, Ницше, все острее чувствуя цейтнот, понимает невозможность завершения всего замысла, что вынуждает его отказаться и от подзаголовка “Переоценка всех ценностей”, который он вскоре заменяет на “Проклятие христианству”. 15 октября, в день своего рождения, Ницше начинает “Ecce Homo” (которая тоже была призвана подготовить публику к выходу “Переоценки”) и заканчивает ее за три недели. В этой последней в его жизни книге он так и не отказывается от своего “opus magnum”, прямо называет 1890 годом завершения своего главного труда и вновь пророчит “разрушительный удар молнией Переоценки, которая повергнет землю в конвульсии[26].

Он выпускает из себя такие необузданные силы, что вернуть их назад, усмирить уже было невозможно. Писать после “Сумерек идолов”, “Антихриста”, а главное “Ecce Homo” было уже физически невозможно, философски — неоправданно. Любое произведение было бы шагом назад, потому что выше и вперед было идти уже некуда. Если Эверест покорен, то на этой планете выше подняться уже нельзя. Впереди и выше было только небо. Теперь надо было штурмовать небо, эту бездну над головой. Надо было прыгать в эту бездну — прыгать в безумие...

После такого уровня пафоса и страсти нельзя было и сохранить себя в норме. Такие автобиографии не пишут, если планируют мирно и спокойно жить дальше. “Иногда я не понимаю, почему я все больше ускоряю трагическую катастрофу своей жизни, которая началась с “Ессе”[27], — скажет он на пороге со-шествия-с-ума. После “Ecce...” невозможно было оставаться с современниками. Последний прорыв этого философа-камикадзе оказался предельно мощным, безудержным и губительным для него самого. Он и в самом деле погиб как воин.

Надо быть достаточно наивным (или благополучным) читателем Ницше, чтобы в “Ecce Homo” с его помпезными главами типа “Почему я так мудр?”, “Почему я пишу такие хорошие книги?” увидеть лишь патологическую манию величия. Возможно ли не услышать в этих самовосхвалениях вывернутую хохмой нечеловеческую тоску? Возможно ли не обжечься потоком огненной самоиронии, разъедающей его душу. Я не вижу никакого преувеличения, когда в письме Гасту от 30 октября 1888 года он прямо пишет: “...кажется, я держу судьбы человечества в собственной ладони[28]. И когда Ницше, имея в виду “grosse oeuvre”, открывает “Ecce Homo” грозным предсказанием: “Не далек тот день, когда я буду должен подвергнуть человечество испытанию более тяжкому, чем все те, каким оно когда-либо подвергалось[29], то поколения, пережившие XX век, воспринимают это не как мегаломанию, а как сбывшееся трагическое пророчество. “Воля к власти” в полном соответствии с авторским прогнозом стала “произведением, которым возвещается о приближении катастрофы-кризиса, какой еще не было на свете; о глубочайшей нравственной коллизии, с какой доводилось встречаться человечеству; назревшем расставании со всем, во что до сих пор верили, чего требовали и что освящали[30].