— Сейчас это и у вас начнется, — сказал человек, который, казалось, совсем не был смущен исчезновением части своей руки, — вы только скажите, чего вы хотите. Писать, мне кажется, более пристало мыслящему существу, чем издавать звуки, особенно если вы думаете остаться в этой часовой мастерской. Здесь уже и так достаточно звуков, и, кроме того, часы здесь показывают неверное время, так что я только наудачу могу предположить, что сейчас половина одиннадцатого. Кроме того, если вы все-таки предпочтете производить звуки, вы должны иметь в виду, что членораздельная речь под этим не подразумевается.

Когда он заметил, что часовщик продолжает смотреть на него с открытым ртом, он подошел вплотную к прилавку и дал еще несколько разъяснений более доверительным тоном.

— Вы могли бы совершенно ослепнуть. Но слепота вашего отца оказалась достаточным основанием, чтобы в вашем случае избрать другой путь. И потом признайтесь, вы устали, дьявольски устали, устали не столько оттого, что вы видите, сколько оттого, что видят вас; подумайте только о всех этих шпионящих глазах: латунных шестеренках, бесконечном и беспокойном подергивании ваших собственных глаз, уставившихся на вас же из бесконечной череды часовых стекол и полированных крышек часов, владельцы которых в свою очередь в это время внимательно наблюдают за вами. Я вам поясню… Я имею в виду следующее: вы постепенно достигли такой общности со всеми этими предметами, что можете быть только объектом наблюдения. — И он окинул взглядом мастерскую, не пропуская ничего, что здесь показывало время. — Ваше тело превратилось постепенно в механизм, ярмарочную забаву, никчемное приложение вещи, что я и пытался довести до вашего сознания демонстрацией своей сейчас уже исчезнувшей руки. Вы думаете, что вы часовщик? Вы были часовщиком! Вы слишком далеко зашли, Альбертус Коканж. Вы служили времени, и теперь вы изгоняетесь из пространства. Вы должны вернуться назад, к великому многообразию и взаимопревращению возможностей и невозможностей…

Его прервал слабый крик. Охваченный гневным возбуждением, Альбертус Коканж хотел остановить поток слов посетителя, швырнуть в его голову если не массивные часы, то их бумажное содержимое, и тут он заметил, что его тело подвергается тому же превращению, что и бледная рука, только что лежавшая на прилавке. Его собственная правая рука уже наполовину исчезла. Левая рука распадалась менее равномерно, с пеноподобным пузырением плоти, выделяя облачка пара. То же самое происходило с одеждой. Его костюм распадался на глазах, но только ли костюм? Он глянул вниз и не увидел ног. Не мерещилось ли ему, что все его тело издавало слабое шипение, словно при окислении кусочка натрия на воздухе? Не удивительно, что он с трудом сохранял равновесие, закрыл глаза и не мог ответить на вопрос, который был задан теперь в третий раз.

— Итак, что вы предпочитаете: писать или изъясняться звуками?

— Писать… или… — косноязычно пролепетал часовщик, который только пытался повторить вопрос своими непослушными, распадающимися в рыхлую массу губами. Посетитель ухватился за первое сказанное слово. Он извлек из кармана грязноватую записную книжку и вытащил из нее пачку квитанций, которые положил на прилавок. Невидимой рукой он нацарапал несколько слов. Альбертус Коканж уже распался до левого бедра, но сам он видел хорошо: как были спрятаны назад квитанции, серебряный карандашик, записная книжка и как посетитель, не прощаясь, повернулся, чтобы выйти из мастерской. В этот момент в коридоре раздались шаги. В комнату вошла довольно массивная женщина с подбородком боксера, злобная, с медлительно-неловкими движениями. Она посмотрела на стойку, затем на посетителя около двери.

— Разве моего мужа нет? — спросила она и, повернувшись к двери, ведущей в рабочее помещение, крикнула:

— Аби! Аби!

— Его нет, — сообщил посетитель, неловко прижимая к телу свою невидимую руку.

Альбертус в панике чуть не столкнулся со своей женой, которая, тяжело топая, ходила взад и вперед за прилавком; в порыве внезапного возбуждения она швырнула под прилавок в мусорный ящик сначала квитанцию, затем кусок бумаги. Альбертус не знал, что произойдет, если он столкнется с женой, но ему подумалось, что наибольшее неудобство при этом, вероятно, испытает она; поэтому он бросился бежать вокруг прилавка, задев при этом бедром — как раз тем, которое еще не достигло полной невидимости, — угол стеклянной витрины. Было больно, но не очень. И поскольку он ни в коем случае не хотел упустить посетителя, ему не оставалось ничего другого, как пойти к двери или, скорее, поплыть по воздуху, так как его движения приобрели такую легкость, что едва ли заслуживали названия ходьбы. Он боялся окликнуть посетителя в присутствии жены, но в случае крайней необходимости он бы его окликнул.

— Это ваши часы? — спросила жена Альбертуса Коканжа. Посетитель отворил дверь.

— Нет, эти часы принадлежат Аби, — сказал он вкрадчивым голосом и посмотрел на нее.

— Вы не возьмете их с собой? — спросила жена.

— Я же сказал, они принадлежат Аби, — ответил посетитель.

— Аби?.. Фамилия моего мужа Коканж, — сказала жена с подозрением в голосе, затем, поколебавшись, она подняла часы вверх: — Возьмите их лучше с собой, мы не покупаем старого золота.

— Старое золото не ржавеет, — сказал посетитель и взялся за ручку двери, — а труд облагораживает человека. — Он открыл дверь и вышел на улицу.

В этот момент часовщик захотел закричать что-нибудь вроде «держи вора!», но, к ужасу своему, обнаружил, что не может произнести ни звука. Подбежав к двери, он увидел посетителя уже на ступеньке около окна. Когда же захотел взяться за дверную ручку, его рука, не встретив сопротивления, скользнула по ручке и вывалилась наружу, не почувствовав боли. И теперь он понял, что не смог бы остановить посетителя, даже догнав его. Это был последний удар. Он издал беззвучный вопль, подняв руки к горлу словно для того, чтобы выжать из него этот несуществующий звук; он скорчился в отчаянии, затем выпрямился, подпрыгнул вверх, испытывая при этом такое чувство, будто он топчет ногами слабо надутый воздушный шар, и столкнулся лбом с часами, стоящими на верхней полке, даже не почувствовав толчка. Он знал только: «Опять часы, даже когда я лечу в преисподнюю — и тут часы», но ничего особенного не случилось; часы показывали без десяти восемь и продолжали тикать, хотя Коканж угодил лбом в то место, где у часов находится пружина, в самое нутро. Он мягко приземлился на кончики невидимых пальцев. Как кошка в смертельной опасности, он снова и снова повторял эти бесцельные прыжки в два, три метра вышиной, все еще сжимая руками горло, во всех направлениях пронизывая своим телом корпуса стенных часов и гирлянды ручных, толстое стекло и даже дерево, но всегда оставаясь в границах кирпичной кладки стен, пока до его сознания не дошло, что он сойдет с ума, если не остановится; он потерял сознание и четверть часа пролежал без движения рядом с половичком. Три посетителя прошли через него, словно вброд.

Его первой мыслью, после того как он с трудом дотащился до середины лестницы, ведущей из мастерской на второй этаж, и сел на ступеньку, уронив голову на руки, вернее, погрузив в руки свою голову, было, как это ни странно, то, что он теперь не может умереть. Впрочем, случившееся с ним казалось хуже смерти, хотя он чувствовал себя довольно спокойно, не испытывая уже того отчаяния, которое охватило его перед обмороком, ему было даже как-то хорошо, если не считать легкого покалывания в левом бедре, которое осталось после столкновения со стеклом. Это бедро, в котором процесс исчезновения видимой плоти, казалось, приостановился, оставалось еще некоторое время местом наибольшей плотности в его теле, как сучок в доске; если внимательно присмотреться, можно было бы, вероятно, обнаружить тенеобразные пучки мускульных связок, но через несколько часов прошло и это, и никакая чувствительная пластинка не могла больше запечатлеть его парящее мимо тело, а бесцельно блуждающая рука — почувствовать сопротивление его плоти. Размышляя о своем бедре, Альбертус Коканж не без тщеславия сравнил себя с Иаковом, единоборствовавшим с ангелом.