— Если ты сейчас уйдешь, Мин, то назад не возвращайся.

Она повернулась и сказала: — Да!

— Что да?

— Я отвечаю на твой вопрос. Отвечаю «да!».

Роб постоял, взвешивая ее слова. Потом сказал: — Пошли!

Но Мин уже могла посмотреть на него. Он стоял лицом к павильону, включенные фары освещали его лицо. Все в нем сулило недоброе. Теперь ему море было по колено. Непонятно только, почему? (Она была моложе и выросла не в их доме — откуда ей было понять.) Ей вдруг пришло в голову то, что еще за две минуты до этого прийти не могло: «Он о себе печется. Я тут ни при чем». «Может, все это оттого, что он выпил», — подумала она, однако сочла, что это еще не повод следовать за ним. Ни его голос, ни темный силуэт не внушали ей ни малейшего доверия. — Я ухожу, — сказала она.

— Навсегда! Запомни!

Мин издала короткий, дорого давшийся ей смешок и сказала: — Ну что ж! — и, повернувшись, пошла к освещенному входу. Они верила ему безоговорочно. Впервые он обманул ее вот только сейчас, когда ради достижения своей цели готов был сказать заведомую ложь — простить этого она не могла. Всю дорогу вверх по откосу она пыталась представить себе, что же будет завтра — если она переживет ночь; но всякая надежда увядала под бременем познания, не успев расцвести.

3

Сильвина собака не удосужилась подняться — слишком был поздний час, — но для острастки зарычала из своей ямки.

Роб пошел на звук, опустился на колени и рукой попал в темноте в оскаленную морду. Вспомнил кличку, позвал: «Роубот!» — и крепко зажал ей пальцами пасть.

Она не видела Роба вот уже лет двенадцать (после первого удара, случившегося у мистера Кендала, Сильви какое-то время ночевала у них в кухне и приводила с собой Роубот, тогда годовалую), но теперь узнала его и, когда он разжал пальцы и начал почесывать ей горло, стала обнюхивать его вполне дружелюбно, однако руки, горячей и сухой, так и не лизнула.

— Что, стережешь? — спросил он.

Скрипнула дверь, кто-то молча прислушивался с порога в кромешной тьме. Наконец мужской голос спросил: — Эй, Роубот! Кого ты там поймала?

Роб отозвался: — Меня. — И поднялся на ноги.

— Чтоб тебя черт подрал!

Роб рассмеялся и пошел к крыльцу. — Это Роб Мейфилд, Слик.

— Господи Иисусе! — воскликнул Слик.

— Нет, всего лишь Роб. — Он снова рассмеялся. — И даже не христианин. — Он уже был у самого крыльца, споткнулся о первую ступеньку, но дальше не пошел.

— Что тебе? — спросил Слик. — Ведь пятница сегодня и уже ночь.

— Мне нужно к Сильви. Я думал, это ее дом.

Слик помолчал: — Ее.

— А сама она где? — спросил Роб.

— Тут я, у него за спиной, — отозвалась Сильви.

Позади них обоих раздался женский — вне всякого сомнения негритянский — смешок.

Роб сказал: — Сильви, привет!

— Получил аттестат?

— Получил, — ответил он. — Распрощался со школой навеки.

— А с чем еще ты распрощался? — спросила Сильви и тоже засмеялась.

— Ни с чем, черт подери, — сказал Роб.

— Срамота! — сказала она.

Голос женщины — той, которая только что смеялась, спросил Сильви: — На кого это ты разоралась?

Роб, сидевший на нижней ступеньке, ждал, что сейчас его назовут по имени. Он вдруг почувствовал, что устал.

Сильви ответила: — На свое дитятко! На солнышко свое! — и снова покатилась со смеху.

Женщина сказала: — А ну-ка, дай мне посмотреть на него; подойди сюда, мальчик.

Судя по голосам, они были не трезвей его, все же он поднялся, но дальше не пошел, ожидая, что скажет Сильви.

Все трое молчали. Слышно было только их дыхание, ворчание Роубот да сонный щебет какой-то птицы, которую они умудрились разбудить.

Тогда он спросил: — Можно мне войти?

Женщина сказала: — Я же тебя зову.

— Заткнись, — сказал Слик. — Ты тут не хозяйка. — И прибавил, обращаясь к Сильви: — Я думал, ты по вечерам свободна.

Но Сильви сказала Робу: — Конечно, заходи. — Однако посветить не потрудилась.

Роб вспомнил слова своего дяди Кеннерли: «Если у тебя за обедом по жаркому навозный жук ползет — этого они не видят, а вот если у тебя штаны вспучатся — это они в кромешной тьме разглядят», — и начал осторожно, ступенька за ступенькой, подыматься на покосившееся, предательски поскрипывавшее в темноте крыльцо; впереди слышались отступающие в глубь дома шаги, он шел, нащупывая воздух, как слепой, и ушиб руку о сухое дерево дверной рамы. Схватившись за нее, переступил через порог, жалея, что не пошел благоразумно домой, в постель или не вышутил хорошенько Мин, когда она занеслась. Неудачник, тьфу, тошно!

— Заходи, — сказала Сильви.

В углу комнаты мерцала коптилка. В ее свете можно было разглядеть небольшой стол и у стола двух женщин, — вернее, их платья; плечи и головы тонули во мраке. Третьего — ведь слышал же он голос Слика — видно нигде не было. Где же он? Роб подумал: «Ну вот, кажется, я влип».

Женщина сказала: — Верно, голодный.

Сильви сказала: — Он отроду голодный, только сейчас уже поздно. Плита, вроде меня, остыла. А все остатки я собаке скормила.

Роб сказал: — Да ничего мне не нужно. — Он все еще придерживался за дверную раму. — Ты где прячешься, Слик?

— Плохо тебе? — сказала Сильви. — Чтоб взрослый парень и так упился.

Роб кивнул: — Умираю.

— Только смотри, не насвини здесь.

— Садись, — сказала женщина. Она достала откуда-то твердый стул и выдвинула его на свет.

— Можно мне сесть, Сильви? — спросил он.

— А вести себя будешь хорошо? — спросила Сильви.

Он вытянул руки ладонями кверху, словно хотел продемонстрировать свои добрые намерения — полную беспомощность, если уж на то пошло.

— Иди уж, — сказала Сильви.

Роб подумал, что никогда не одолеет трех метров, отделявших его от стола, — с каждым шагом количество их множилось. Ему хотелось обнаружить Слика или хотя бы дыру, в которую тот провалился, однако все усилия нужно было направлять на то, чтобы сохранять равновесие и не выпустить из вида стул — суливший отдых, пусть чреватый опасностями. Он наметил какой-то непонятный круглый предмет, стоявший на столе, достаточно блестящий, чтобы служить маяком, и поплыл к нему. Скоро он сидел на стуле, руки его лежали на столе, блестящий предмет оказался стеклянным сосудом. Аквариум. Роб пригляделся. Сверкнув золотым пером, проплыла рыбка. «Это ж моя», — подумал он. — «Монетка». — И оглянулся на Сильви. — Это что, Монетка? — спросил он. (Когда-то давно — лет семь назад или восемь, на рождество, наверное, — он подарил ей золотую рыбку, и сам ее окрестил.)

Робу показалось, что Сильви кивнула.

Он пригнулся к самому аквариуму. До чего же трогательно! Старая рыбка, бессменно патрулирующая свой мирок, подарок из детства, когда все с улыбкой вручавшиеся тобой подарки означали визиты к кому-то — визиты в отсутствие отца, где-то, чем-то занятого (просто нет его и нет), и матери (занятой исключительно своим отцом). Дно аквариума было устлано белым речным песком, в котором всеми цветами радуги играли осколки стекла, отбитые бутылочные горлышки — первозданная природа, которую он сам устроил для Монетки и о чем давно позабыл — хрупкий дар, в полной сохранности. Он снова обернулся: — Сильви, я б хоть сейчас ее снова тебе подарил. — Он хотел сказать, что считает это хорошим поступком.

Женщина сказала: — Монетка-то Монетка, но меня на нее не купишь, — смех ее недвусмысленно говорил, что ничего хорошего ждать от нее не приходится.

Роб оглянулся по сторонам, ища Сильви, но она, как и Слик, куда-то исчезла. Посмотрел на женщину, она оставалась на том же месте, только сейчас он видел ее хорошо, поскольку глаза привыкли к освещению. — Ты меня знаешь? — спросил он.

— С самого твоего рождения, — ответила она.

Он бесконечно долго вглядывался в нее. Когда он только вошел, она показалась ему высокой, почти как Сильви. Теперь же казалась девочкой, маленькой и тоненькой, может, даже моложе его: кожа, гладкая и не очень темная, туго, как у всех у них, обтягивала кости лица. Обнаженная рука настойчиво повторяла все одно и то же движение — вытягивалась, выбрасывая вперед ладонь, беззвучно сжималась в кулак и ударяла ею по бедру. — Откуда ты меня знаешь? — спросил он.