Люстр рассказала ему об этом так, словно походя говорила о погоде. Не с отрешенностью, которой Гамильтон научился восхищаться в своих солдатах, но с испугавшей его покорностью. Он не знал, верить ей или нет. Именно ее очевидная уверенность в том, каким будет ее конец, заставила его той ночью возмутиться, наорать на нее и снова начать эту бесконечную притирку друг к другу двух еще не полностью сформировавшихся личностей. Однако на протяжении последующих недель он начал постепенно ценить эти признания, притерпеваясь к ужасному бремени, принимая ее слабость, допустившую это, если все это было правдой, — из чувства восхищения и благоговения перед ней.

Ему довелось совершить множество глупых и страшных поступков, пока он был кадетом. Не раз он думал, что потом пожалеет о сделанном — но что толку? И все же одного поступка он так и не совершил: он не вышел из этой маленькой комнатки над гостиницей, не отправился прямиком в свою казарму и не попросил о личном разговоре с лейтенантом Рашидом, чтобы рассказать ему о том, что эта так называемая леди сочла возможным поделиться с ним служебной тайной. Этого он не сделал и на протяжении всех последующих недель.

Этого он не сделал — и вот, как рок в греческой трагедии или возмездие за слишком редкие молитвы, прошлое вернулось к нему.

Шестью месяцами позже Люстр Сен-Клер возвратилась с его светлостью в Лондон, после чего перестала отвечать Гамильтону на письма, а потом и вовсе исчезла.

О том, что она исчезла, он узнал лишь потому, что встретил на балу одну из ее подруг и подошел засвидетельствовать свое почтение. Тогда-то, разрыдавшись, она и сказала ему, что ни одна из девушек, работающих на Сартиса, не знает, что с ней случилось.

Он не выдал своих чувств в тот момент. И продолжал их скрывать потом. Он предпринял собственное расследование и выяснил все, что смог: почти ничего. В газетах за этот день он обнаружил упоминание о дипломатическом инциденте между Сент-Джеймсским дворцом и Данией: каждая сторона обвиняла другую в «непонимании», в детали которого корреспондент по долгу службы не имел права углубляться, но несомненно произошедшее по причине свойственных датчанам чудачеств. Между строк явно читалось, что нечто было утеряно — возможно, дипломатическая почта. Возможно, эта почта включала в себя Люстр, или это и была Люстр… А затем его полк внезапно подняли по команде.

Месяцы, годы его преследовали внезапные панические атаки, лишь немногим смягчаясь со временем. Однако ничего так и не случилось. По мере того как его повышали в звании и начали привлекать к работе в штатском, он привык успокаивать свою совесть, заверяя себя — у него, в сущности, нет никаких доказательств, ничего, что он мог бы предъявить начальству. Девушка слишком много болтала и не была не в ладах с реальностью, но это ведь не доказательства, а только чувства.

Так оно и было до сегодняшнего утра. И вот он вновь услышал ее имя — и от самого Турпина, в кабинете перед зданием Королевской конной гвардии.

Ее имя и то, что она, по всей видимости, вернулась, после того как ее пятнадцать лет считали мертвой.

Гамильтон сумел скрыть потрясение. Теперь у него это хорошо получалось: его ирландская кровь нынче содержалась в английском сосуде.

Наконец-то он узнал детали, о которых из осторожности запрещал себе спрашивать с тех пор, как начал выполнять задания в штатском. Тогда, пятнадцать лет назад, Люстр была послана в Копенгаген с рутинным курьерским поручением, поскольку сведения сочли слишком деликатными, чтобы доверить их вышивке или чему-либо еще, что подвержено прихотям человека и Господа. Турпин не сообщил ему содержимое послания, только то, что оно имела пометку «для Их Величеств», означающую, что к ней могли иметь доступ лишь коронованные особы могущественных держав и выбранные ими советники. Люстр приземлилась в одном из парков, где ее встретили агенты датской службы безопасности и проводили во дворец Амалиенборг. Предположительно. Поскольку ни ее, ни их там не видели. Они попросту не дошли туда, и выждав условленный час, в течение которого предположительно считалось, что они могли отправиться в паб или зайти куда-нибудь перекусить, датчане подняли тревогу. Не было найдено ничего. Свидетелей тоже не нашлось. Это было идеальное похищение — если это было похищение.

Великие державы запаниковали, сказал Турпин. Они ожидали, что нарушится равновесие сил и вот-вот начнется война. Армии по всему континенту и Солнечной системе направлялись к портам и станциям экипажей. Гамильтону припомнился тот внезапный смотр и как его полк услали месить сапогами грязь в Портсмуте. И как потом вскорости обнаружилось, что это просто еще одни учения. Предшественник Турпина в результате этого события потерял работу, а после и жизнь: несчастный случай на охоте, в котором было больше охоты, нежели случайности.

Гамильтону хватило здравого смысла не распространяться на тот счет, что, каковы бы ни были сведения, хранившиеся в голове Люстр, они, по всей видимости, имели необычайную ценность, коль скоро их утечка могла привести к краху устоев привычного мира, концу всего. Его вновь замутило, когда он в очередной раз потянул за нить, связывающую мысль о важности хранимого ею сообщения с ее готовностью выдать любую тайну…

— А что, этот вопрос по-прежнему столь же деликатен? — спросил он.

Турпин кивнул.

— Поэтому я и посылаю вас. И именно поэтому вам предстоит кратко ознакомиться с енохийским. Мы предполагаем, что она сможет только на нем — по крайней мере, мы на это надеемся, — а от вас требуется понять ее и действовать на месте в зависимости от услышанного. Иначе придется посылать войска, чтобы вытащить ее оттуда, а мы не настолько уж готовы вторгнуться в Данию.

В его тоне не было и намека на иронию. Говорили, будто старого безумца короля Фредерика забавляла мысль о том, что его государство доставляет неудобства великим державам. И он стремился к новым приобретениям в Солнечной системе помимо нескольких крошечных камешков, проштампованных, словно шкурка бекона, клеймом «Dansk».

Мысль об оказанном Турпином доверии согрела Гамильтона и помогла справиться со старой слабостью. Он впитал язык и взошел на борт, готовясь пересечь бурное море, не рассчитывая на многое, но и не желая просить о большем, отдав себя на волю судьбы и готовности к смерти.

И вот она перед ним. Впрочем, она ли?

Быть может, это выращенный гомункул, у которого хватает поверхностной памяти, чтобы узнать его?.. И чтобы говорить по-енохийски? Нет, конечно же, этого убогий крошечный мозг вместить не может. К тому же снабдить гомункула личностными чертами — уже чересчур, это даже австрийской военной разведке не под силу. Может быть, это настоящий человек, чьим чертам лица придали сходство с молодой Люстр? В принципе, такое возможно. Но в чем смысл, учитывая, что это в высшей степени подозрительно? Почему бы не сделать, чтобы она выглядела на свой предположительный нынешний возраст?

— Да, — произнес он по-енохийски. — Это я.

— Так значит… это правда, видит Бог! Я и не сомневалась с тех пор… с тех пор как вернулась.

— Вернулась откуда?

— Мне сказали, что прибыло какое-то важное лицо, чтобы меня увидеть. Это ты?

— Да.

Она смотрела на него так, словно едва могла поверить.

— Мне нужна защита. Когда мы вернемся в Британию…

— Не раньше, чем я узнаю…

— Ты знаешь не хуже меня, что эта комната, это здание…

— Когда ты входила и здесь еще была приемная, почему ты не позволила, чтобы тебя осмотрели?

Она тяжело вздохнула, ее губы вытянулись в тонкую линию. Внезапно все вернулось на круги своя: они опять ссорились. Идиоты. Все те же идиоты. Когда так много поставлено на карту!

Он должен был им рассказать. Они должны были послать кого-нибудь другого.

— Послушай, — сказала она, — сколько времени прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз?