Я думала: в окно Антон захочет скрыться.

Но нет! Родителя нахал сей не страшится.

"О, ратман! — крикнул он.— Хоть дочь у вас глупа,

Хоть ранен ею я — давайте нам попа!

Немедленно прошу нас с девой обвенчати,

Извольте дать попа. Вы ж ратман в магистрате!

Пусть дела,— он кричит,— не будет никому,

Что опозоренную замуж я возьму!

Положим тем конец мы недоразуменью.

На фабрику к себе под городом Тюменью

Супругу юную хоть завтра увезу.

Три ткацкие станка лежат уж на возу.

Поедем напрямик мы по лесным дорогам!"

— "Ну, дочь,— сказал отец,— давай решайся.

С богом!"

— "Я не хочу!" — кричу. Вдруг вижу: покраснев,

Как будто б обуял его великий гнев,

Пошатнулся отец, рухнул на пол со стоном.

И оба тут к нему мы бросились с Антоном.

Ах, чем помочь? Хрипит. Неужто смерть близка?

За отставным лечу драгунского полка

Лекарем, что меня латыни учил когда-то.

(Поблизости он жил у старого солдата.)

"Сейчас бежите к нам! Папаша занемог!"

— "Нет, опасаюсь я,— бормочет старичок.—

Мне ратман не простит язычески соблазны!"

— "Оставьте,— говорю,— вы шутки эти праздны!"

И в дом наш лекаря тяну я за полу.

По-прежнему лежит родитель на полу.

Склонился лекарь тут. Промолвил, вздохнув тяжко:

"Да. Апоплексия. По-русскому — кондрашка!"

*

Колоколов еще печальный звон не смолк,—

Он всё мне слышался,— но, чую, шуршит шелк…

И погребальные еще чадили свечи —

фату венчальную несли уже навстречу.

На церемонию не стали звать людей.

Но на конюшнях уж готовят лошадей.

Архиепископ сам пособник был Антонов,—

Венчали впопыхах, таясь, в обход законов.

И ночью старый дом покинула я наш —

Каки-то господа втолкнули в экипаж.

Куда везут? Что мне! Хоть в монастырь на Конду

^[648]

!

Я, в бархатну закутана ротонду,

Дрожу. А мой супруг бормочет во хмелю:

"Ты — Венус! Я тебя без памяти люблю!

Везу во храм лесной, в волшебные хоромы".

Мрак, гари черные, седые буреломы…

Но вот и фабрика. Кругом ее леса.

Приветственные я не слышу голоса.

Цепные воют псы. Распахивает кто-то

Все червоточиной изрытые ворота.

Вот тут-то я впервой и вижу этих дев…

"О, боже,— думаю, на них я поглядев,—

Как девушки сии унылы и несчастны!

Как лица их бледны, а взоры — безучастны!"

"Откуда,— говорю,— девицы таковы?"

Антон же мне в ответ: "Привез из-под Москвы".

— "И не бегут?"

— "Зачем! Им жизнь така в привычку.

А, впрочем, мы сейчас устроим перекличку".

…Колоколов еще печальный звон не смолк,—

Он всё мне чудился… Но выл таежный волк

За фабрикой в лесах. Ах, откликались девы.

Девически мечты, я спрашиваю, где вы?

*

О муж, постылый муж, домой вернулся ты!

На ненавистные гляжу твои черты.

Ты спишь. Лицо твое и сыто и усато.

А ведь любил меня и ты, Антон, когда-то!

Давно любовником ты быть мне перестал.

Иное на уме. Негоциантом стал.

В Санкт-Петербург себе ты проложил дорогу.

Кто знает про твою сибирскую берлогу?

Тюмени около, в урмане

^[649]

ты сидишь,

А люди думают: уехал ты в Париж,

В Берлине побывал, не миновал и Вены,

В дворцах ветшающих скупая гобелены.

Так люди думают. Уехал, мол, в Париж

За гобеленами. А ты вот здесь храпишь.

Кто догадается, что вовсе не в Париже

Товар находишь ты, а кое-где поближе.

Любители ковров! Платите не скупясь.

Княгиня Дашкова

^[650]

и вы, великий князь

^[651]

,

Сим рукоделием обейте хладны стены!

Но не в Европе те добыты гобелены.

Есть баня. Тут, в лесу, на берегу речном.

Есть баня, говорю, со слюдяным окном.

Поверьте! Вот она таится за заплотом

^[652]

.

Нетоплена она, но истекают потом

Здесь девы пленные. И в карцере таком

Висят тринадцать люстр под низким потолком.

Ах, множество свечей струят потоки света,

Чтоб девы пленные трудились до рассвета.