Странно выглядит дружба губернатора Федора Ивановича Соймонова с братьями Ильей и Кузьмой Черепановыми («Тобольский летописец»). Странна она не только для тобольских обывателей. Не иначе как «блажью» называет ее губернаторский кучер. Да и сам адмирал Соймонов вроде бы стесняется своих дружеских чувств, не хочет предавать их огласке.

Кто такой адмирал Соймонов? Птенец гнезда Петрова. Мореход. Составитель карт Хвалынского (то есть Каспийского) и Белого морей. Сочинитель навигаций. При императрице Анне он был сечен кнутом и сослан в Охотск. Но, освобожденный при Елизавете, он вновь — всесильный губернатор. Рваная ноздря у бывшего каторжника залечена лекарями и теперь почти незаметна.

А кто такой Кузьма Черепанов? Или его брат Илья? Мужики. Содержатели яма. Жителям Тобольска да и самого Омска известно, что пишет Илья сибирскую летопись, что у Кузьмы собраны книги по математике, фортификации, горному делу. Но идет ли эта блажь простому ямщику? Доведет ли его до добра?

Эти досужие разговоры волнуют Соймонова мало. Он знает истинное значение хроники Ильи Черепанова — первой попытки собрать разрозненные сведения по истории Сибири, по горным и пушным промыслам, сведения о погоде и уровне воды в Иртыше на протяжении многих лет.

Они близки друг другу вопреки сословным предрассудкам того же Соймонова. Спокойствие и процветание родного края дорого им обоим — и губернатору, и простому мужику. Обоим ненавистен Фрауэндорф, с безрассудной жестокостью проводящий политику царизма на окраинах Российской империи, сеющий рознь между соседними народами. Отсюда становится понятным, почему Соймонов видит в тобольском ямщике сподвижника и советника. Их отношения определяются взаимным уважением, общей заботой о благе народа и государственных интересах.

В каждой поэме Леонид Мартынов искал и находил те речевые Родники, которые позволяли бы мгновенно угадать и социальное положение, и характер действующего лица. Этими достоинствами отличается в особенности «Домотканая Венера».

В астрономии 1761 год известен как год прохождения Венеры через зону солнечного диска. Событие, имеющее малое касательство к заботам горожан, всполошило славный город Тобольск по причине приезда туда знаменитого путешественника и астронома Шаппа Дотероша. Ученый аббат прибыл из Парижа по приказу короля наблюдать небесное явление, а затем описать его. Последствия приезда Дотероша оказались трагическими для дочери ратмана, прозванной за свою необыкновенную красоту тобольской Венерой. От имени девушки-тоболянки и написана поэма. По форме поэма представляет собой письма или записки героини, сохранившиеся среди старых бумаг.

Лукавый, простодушный, взволнованный, всегда доверительный тон героини, тонкий аромат старины — все доставляет изысканное наслаждение читателю, подобное тому, которое мы испытываем, слушая игру на клавесине или рассматривая картины Рокотова, Левицкого, Боровиковского и других художников XVIII века, во многом наивных для нашего времени и все-таки прелестных в своей непосредственности и неподдельной свежести чувств.

Многослойна символика поэмы.

День астрономических наблюдений собрал людские толпы на городском валу, где был установлен телескоп аббата Дотероша. По случаю астрономических обсерваций заморский гость устроил великое торжество, пригласив городскую знать Тобольска.

Необыкновенность происходящего в небесных сферах как бы дополняет необыкновенность внутреннего состояния героини. Правда, на городском валу да и позднее она одинока в этих своих видениях и грезах. Если для нее планета Венера принимает фантастический облик прекрасной девы, то живописец Антон в оптическую трубу видит всего-навсего «какую-то красную блошку». Если Дотерош, вернувшись с парадного обеда в честь «оных обсерваций», легкомысленно каламбурит, говорит банальности о красоте сибирской девы, то сама тоболячка полна тревожного предощущения любви. Она с жаром восклицает:

Виденья своего я необыкновенность

Навеки сохраню. Я лицезрела Венус!

Но жажда прибылей и жажда сенсаций, объединившись, губят ее любовь. Мир алчности, мир тщеславия, мир эгоистического расчета не оставляют места для искренних чувств, для возвышенных устремлений. В этом мире героиня с богоподобной красотой Венеры превращается в предмет спекуляций, продажи, наживы. «Где Венус? Где звезда?» — в отчаянии восклицает жертва корысти и расчета, превратившаяся в модель ковровой живописи. Ее красоту «ткачихи ткут на рынок для продажи».

Сложность анализа поэм Леонида Мартынова заключается в том, что их нельзя рассматривать с точки зрения житейского правдоподобия — эта мерка не подходит к его поэмам, как она не подходила и к его лирике. Особенность поэм Леонида Мартынова заключается в том, что если в лирике критерием истинности служил реализм переживаний поэта, то теперь этим критерием стала истинность переживаний героев. Исторические хроники Сибири дали ему полную возможность для совмещения, точнее — взаимообогащения действительности и вымысла. Но в эпических произведениях он добивается уже не деформации реалий, а высокой степени их обобщения: исторические детали и подробности поэт как бы сгущает до символа, в такой же степени он синтезирует и душевные качества своих героев.

Сергей Залыгин, который еще с довоенных лет внимательно следил за творчеством Леонида Мартынова, писал: «История — этап в творческом пути Мартынова, но такой, который в немалой степени способствовал выходу его поэзии далеко за рамки повседневности, скоротечной злободневности, который по-своему научил его заглядывать далеко вперед».

Долгое время, едва ли не до 1955 года — выхода в издательстве «Молодая гвардия» книги лирики Леонида Мартынова,— всесоюзному читателю он был известен преимущественно как автор крупных и оригинальных исторических поэм.

5

Через два дня после начала войны, 24 июня 1941 года, Леонид Мартынов в «Омской правде» публикует стихотворение «Мы встали за Отечество», а через несколько дней — стихотворение «За Родину», которое сопровождал рефрен: «Пора! Настал тревожный час!» И в дальнейшем, какой бы срочной ни была работа, Леонид Мартынов сверхоперативно справлялся с ней: его стихотворные подписи под карикатурами появляются в «Окнах ТАСС», его стихотворения регулярно печатаются на страницах омских газет. В первые и самые напряженные месяцы войны Леонид Мартынов писал много, писал вдохновенно, писал с твердой уверенностью в нашей окончательной победе над врагом. Его стихотворения были собраны в две небольшие книжки — «За Родину!» (1941) и «Мы придем!» (1942).

Однако самым ярким выступлением военных лет был его очерк «Вперед, за наше Лукоморье!». Под другим названием он был опубликован в газете «Красная звезда» (16сентября 1942 года), а затем вышел отдельным изданием (Омск, 1942). К тому времени сибирские дивизии и корпуса, прославившие себя в боях под Москвой, вели затяжные бои на многих участках тысячекилометрового фронта от Мурманска до Моздока. «Сибирь пришла, чтобы победить. Она победит!» — так четко определил значение очерка в своем письме поэт Георгий Суворов, которое было приложено к отдельному изданию очерка. И действительно, вся масштабность мышления и чувствования, вся сила убежденности, все доскональное знание истории родной страны — были использованы Леонидом Мартыновым для того, чтобы довести до массового читателя это победоносное чувство. Поэт по-прежнему варьировал некоторые свои мотивы и образы, искал и находил соотношение между реальностью и вымыслом, иногда ошибался, срываясь в эстетизм. Но в конце концов пришел к принципиально важной книге «Лукоморье», которая и была издана под редакцией П. Антокольского в 1945 году.

К сожалению, и «Лукоморье», и, в еще большей степени, «Эрцинский лес», вышедший в Омске в 1946 году, были подвергнуты журнально-газетной проработке, как об этом с немалым чувством горечи писал позднее Леонид Мартынов.

Чтобы как-то прийти в себя после этой проработки, поэт на целое десятилетие с головой уходит в переводы. Этому немало способствовали два обстоятельства. Во-первых, он становится жителем Москвы. Вместе с женой он поселяется в районе старых Сокольников в ветхом, еще конца прошлого века, деревянном доме. Но о том, что значило для него само по себе это событие, можно судить хотя бы по такому вот признанию: в Москву «я устремился в первый раз еще пятнадцатилетним подростком, чтоб тосковать, ее покидая, и ликовать, возвращаясь в нее».