Шволежер 1 — го полка (Вюртемберг), 1811 г.

Между тем, канонада, происходившая при взятии Красного, была услышана на другом берегу Днепра. Есаул Краснощеков с полком Мельникова 4-го отступал по северному берегу Днепра в соответствии с движениями Неверовского на соединение с 6-м егерским полком полковника Грекова. Последний сообщил генералу Сен-При из Катыни: «С 12-ти часов утра отряд господина ген[ерал]-маиора Неверовского находится до сих пор в сражении против неприятеля; частые пушечные выстрелы мне слышны». Накануне корпус Раевского, которому было приказано выступить из города последнему, вслед за 2-й гренадерской дивизией, выступил тремя часами позже надлежащего, поскольку эта дивизия не трогалась с места. Ермолов пояснил, что командовавший этой дивизией принц Карл Мекленбургский, «проведя вечер с приятелями, был пьян, проспался на другой день очень поздно и тогда только мог дать приказ о выступлении. Промедление сие было впоследствии важнейшею пользою, ибо генералу Раевскому предстояло совсем другое назначение».

Сам Раевский писал, что 7-й корпус выступил не ранее 7 часов вечера, и едва проделал 7 вёрст, как послышалась канонада со стороны Красного. По словам дежурного штаб-офицера корпуса майора В.Г. Пяткина, вскоре «адъютант Неверовского, ехавший с рапортом к главнокомандующему, известил генерала Раевского, что неприятель с большими силами напирает на отряд Неверовского». Так объяснилась причина услышанной канонады; пройдя 12 верст, Раевский остановился для отдыха. «Через час получено было от князя Багратиона предписание, чтобы генерал Раевский возвратился и следовал… к г. Красному и, заняв на половине дороги позицию, принял бы к себе отряд Неверовского». Командир корпуса приказал генерал-майору И.Ф. Паскевичу поспешить назад. «Раевский приказал мне, — вспоминал Паскевич, — взять восемь батальонов 26-й дивизии и, составив его авангард, идти вперед даже до Красного. Пройдя Смоленск, я встретил несколько трубачей и капельмейстера Харьковского драгунского полка, который сказывал мне, что под Красным было сражение, что 27-я дивизия храбро держалась, но была совершенно разбита, так что только с несколькими трубачами едва мог уйти».{97} Заметим, что ни Багратион, ни Раевский ещё не представляли себе реальной численности противника, напавшего на Неверовского, возможно, из-за неясного сообщения последнего.

Паскевич со слов Неверовского пишет, что «на пятой версте отступления был самый большой натиск французов, но деревья и рвы дороги мешали им врезаться в наши колонны. Стойкость нашей пехоты уничтожила пылкость их натиска. Неприятель беспрестанно вводил новые полки в дело, и все они были отбиты. Наши, без различия полков, смешались в одну колонну и отступали, отстреливаясь и отражая атаки неприятельской кавалерии. Таким образом, Неверовский отошел еще семь верст». Душенкевич также отметил, что французы «должны были не далее пятой версты от Красного положить всех нас непременно». Капитан М.Э. Бодю писал, что Неверовский «использовал для прикрытия себя на этой обширной равнине деревья, которые окаймляли дорогу и дощатые ограды, которыми были окружены некоторые поля».{98}

В том месте, где прерывались на некоторое расстояние берёзовые аллеи и рвы вдоль дороги, обнесённая плетнями деревня (возможно, д. Стена) едва не расстроила его ретираду. «Чтобы не быть совершенно уничтоженным, Неверовский принужден был оставить тут часть войска, которая и была отрезана». Душенкевич вспоминал, что «копны с плетеным забором, встреченные нами, и плотина, коих обойти невозможно было, причинили неизбежную, но незначительную потерю в людях, которые без тех препятствий остались бы во фронте». Неприятель захватил тыл русской колонны. Возможно, к этому времени следует отнести рассказ Гаевского. «Несмотря на изгнание неприятеля с позиции и захвата нескольких тысяч пленных, он отступал с грозным видом и не обнаруживал никакой деморализации; очевидно было, что он отступал в результате получаемых приказаний, нисколько не подавленный. Увидев наступление конницы, несколько батальонов российской пехоты упали на землю, совсем не защищаясь. Кавалерия, считая, что они сдались, миновала их и направилась к другому войску, в то время как те поднялись и дали залп с тылу по нашим солдатам. Возник беспорядок в полку гусаров, попавших между двух огней, но в этот самый час на поле боя прибыла бригада конных егерей, напала на хитрых и вероломных москалей и всех до единого переколола».{99}

Похоже, что именно в это время Мюрат вновь бросил в атаку вюртембергскую кавалерию. «Полковнику графу фон Норманну удалось, — гласит рапорт 2-го шволежерского Лейб-полка, — во главе лейб-эскадрона своего полка, достигнуть хвоста неприятельской колонны; но задержанный плетнями, он вынужден был отказаться от атаки. 1-я конная батарея, прибыв наконец, хотя и потрепала сильно неприятельскую массу, но не смогла её сокрушить». Лейтенант этой батареи Фляйшман вспоминал: «Мы напрягали последние силы лошадей и достигли, наконец, русскую пехоту, которая образовала кучу (Klumpen). Всего в ста шагах от неё мы сняли орудия с передков и стали стрелять картечью. Это произвело ужасное действие на сомкнутую массу людей. В этот момент оба наших шволежерских полка, наш конноегерский полк, 4-й конно-егерский и 6-й уланский полки атаковали один за другим, но все были отбиты с большими или меньшими потерями. Русские открыли столь сильный огонь, что колонна стала подобна кратеру, беспрерывно извергающему огонь. С необъяснимой горячностью король постоянно вновь подгонял туда полки, когда они, будучи отброшены, едва только собирались. Таким образом, они скакали вперемежку впереди и вокруг нас и мешали свободному и эффективному употреблению орудий. Крик и беспорядок продолжались; с невозмутимым хладнокровием русская пехота отбивала повторявшиеся атаки кавалерии».

Другой вюртембергский артиллерист, лейтенант Ф. Кауслер пишет: «Как только наша 2-я вюртембергская батарея приблизится на близкий картечный выстрел и приступит к расчищению бреши в этой компактной живой стене русской пехоты, так необдуманно горячий Мюрат сейчас же и закроет дула наших орудий полками своей кавалерии, которую полк за полком бросает в атаку, обрекая нашу батарею на невольное бездействие, и безуспешно пытаясь врубиться в русскую пехоту». По словам Солтыка, вюртембергская батарея прибыла в конце дня и, «ведя обстрел, произвела большие опустошения в неприятельских рядах; в одну из колонн врубился 9-й польский уланский». Рапорт вюртембергской артиллерии гласит, что бой длился 4 часа.{100}

Бисмарк отмечал, что все поспешные и «неправильно направленные атаки не имели другого следствия, кроме уничтожения даже эскадронной связи и приведения всей конницы в состояние неслыханного беспорядка… Тщетно пытались высшие офицеры собрать эскадроны и полки: никто не понимал друг друга, никто не слушал, никто не слушался. Дисциплина и тактика потеряли здесь своё значение. Всё пришло в совершенный хаос. Между тем, собралось восемь батарей конных рот; они следовали в тесной связи и в примерном порядке. Храбрые командиры этих рот умоляли уступить им места, хотя бы столько, чтобы можно было дать по одному залпу; напрасно! Никто не внимал им.

Маршал Ней прискакал к королю, стараясь успокоить его и убедить принять тактические построения. Тщетно; нетерпение увлекало короля. Отвергая любой совет и слушаясь только своей пылкой храбрости, он беспрестанно передавал громкое и гибельное “chargez ferme!” — в среду нестройной массы, уничтожая тем все усилия полковых и эскадронных командиров к восстановлению порядка. Король опасался, чтобы пехотная дивизия не ускользнула, опасался потерять лишнее время тактическими распоряжениями; считал короче и естественнее броситься безо всяких соображений на неприятеля. Его необузданная храбрость служила примером для всех; он бросался лично туда, где видел опасность.