«Для меня, — признаётся автор статьи, — доказательство бытия его (Вампилова. — А. Р.) мира — в постоянных возвращениях и превращениях одних и тех же навязчивых мотивов, персонажей, сюжетных схем. Это дано только таланту истинному, одержимому своей идеей».

По поводу «случайностей, совпадений и нелогичных поступков» уже говорилось. А вот обвинение в том, что драматург будто бы «постоянно возвращается к навязчивым мотивам, персонажам и сюжетным схемам», — это новенькое. Только где они, эти навязчивые мотивы и прочее? Взгляд автора в произведениях един, его духовные требования одни, его отношение к земному долгу человека одно, это да. Но можно ли единство духовного мира художника сводить к «навязчивым мотивам»? Забавно, что все эти надуманные «особенности» вампиловских пьес, оказывается, присущи… только истинному таланту!

* * *

Журнал «Вопросы литературы» опубликовал в 1976 году (№ 10) большую обстоятельную статью К. Рудницкого «По ту сторону вымысла. Заметки о драматургии А. Вампилова». Поклонники вампиловского таланта, думается, проявили к ней особый интерес, потому что ее автор в свое время написал монографию о Сухово-Кобылине, творчество которого Александр Валентинович хорошо знал и любил. Помню, восторженно говоря о классике русской драматургии, Вампилов называл мне имя исследователя его творчества Константина Рудницкого.

Автор статьи ведет беседу об искусстве Вампилова очень живо, доступно, даже обманчиво доступно, потому что «простой», ясный разговор этот открывает глубины творчества драматурга, его броскую самобытность, художническую смелость. Думаешь: как же несуразно выглядят многие «ученые» записки, выступления на бесчисленных симпозиумах, диссертации, посвященные творчеству Вампилова, перед заинтересованным, вдумчивым и понятным разговором о самом важном в его наследии! Словно отброшены затертые обертки и явлена на свет сама драгоценность.

Константин Рудницкий писал: «Одни считают, что театр Вампилова — прямое продолжение опыта Леонова, Арбузова, Розова, Володина, другие видят в нем последователя чеховских традиций. Называют и Горького. Упоминают Достоевского. Та же разноголосица слышна и в попытках определить, что представляют собой герои Вампилова. “Праведники”, — убежденно говорит один критик. “Бесхарактерные, склонные к компромиссам”, — замечает другой. “Сломленные люди”, — припечатывает третий. “Романтики”, — уверяет четвертый. “Фанатики, одержимые”, — поддакивает ему пятый. “Просто чудаки”, — улыбается шестой. “Лишние люди”, “аморфные души”, — хмуро сообщает седьмой. И так далее. Разным восприятиям вампиловских героев сопутствует и разное понимание авторского мироощущения. Одним очевидна возвышенная приподнятость Вампилова, другим — сентиментальность, едва ли не слащавая, третьим — сухость, трезвая и холодная объективность, а иным даже и мрачный пессимизм».

Что же принес в театр Вампилов? Послушаем автора статьи.

«Сцена — царство условностей, где вымыслу предоставлены безграничные права. Случайное недоразумение она готова превратить в великую комедию (ничтожного заезжего чиновника приняли за всемогущего ревизора) и в великую трагедию (вспомним хотя бы платок Дездемоны). Однако долгий путь развития психологической драмы укротил возможности вымысла и урезал свободу игры. Чехов первый доказал — и более чем убедительно, — что театр может обойтись и без маловероятных, “чрезвычайных” комических или трагических положений, подсказанных фантазией автора, что в будничном однообразном течении дней скрытый драматизм общественного бытия обнаруживает себя с огромной силой. И чеховская концепция театра прочно утвердилась на русской сцене, стала основной, доминирующей…

Вампилов же, вовсе не отказываясь ни от изощренной тонкости психологизма, ни от достоверности бытописательства, ни от пристальной наблюдательности, рискнул тем не менее переосмыслить и изменить наиболее распространенные принципы композиции пьесы. Технику легкомысленного водевиля он заставил служить идейно значительным целям, уверенно полагая, что абсурдность сценической ситуации, совершенно невообразимой в повседневной будничности бытия, может — и должна! — подобно сильному лучу прожектора, прорезавшему туман, вдруг ярко высветить характерные черты реальности, которые ускользают от внимания писателя, послушно повторяющего ее едва заметные движения, старательно фиксирующего привычные коллизии: гладкие или шероховатые, плавные или неровные. Точно таким же способом Вампилов приспособил и подчинил своим намерениям надежный, выверенный механизм мелодрамы, ее готовность пользоваться крайностями резких противопоставлений, прибегать к эффектам жестким и безотказным, толкать персонажа к обрыву, где надо тотчас, немедля выбирать между добром и злом: налево пойдешь — будешь герой, направо пойдешь — будешь злодей, а третьего не дано. И грубая техника мелодрамы в руках Вампилова тоже вдруг обрела необычайную подвижность, гибкость, и она тоже оказалась способна проникать в сокровенные сферы едва уловимых, смутных движений души, которые (по крайней мере, всегда так считалось) мелодраме недоступны. Ремесло Вампилов легко, без всякого видимого усилия превратил в искусство».

В статье рассыпаны замечания, передающие восхищение автора талантом драматурга:

«Он (Вампилов. — А. Р.) вообще организует подобные происшествия (объяснение Зилова за закрытой дверью, где, как он предполагает, находится жена, а на самом деле — уже юная любовница) с редкостной грацией; в “Истории с метранпажем”… негодующая жена застает мужа в чужой постели, и никто ей не докажет, что он безгрешен. Невероятно? Конечно. Выдумка? Без сомнения. Но какая огнедышащая лава достоверности переливается через ее края! Как неотразимо подлинна жизнь, вдруг пойманная в петлю вымысла!»

О Кудимове:

«Ненадолго появившись в доме Сарафановых, он успевает продемонстрировать свои достоинства. И тем не менее сценка, которая и Чехову сделала бы честь, являет собой полную катастрофу Кудимова».

Очень раскованно, свободно и понятно любому читателю ведет Рудницкий разговор об особенностях вампиловской театральности, его творческого почерка.

«Да, пьесы Вампилова нередко начинаются как водевили и какое-то время ведутся как водевили — наиболее наглядный тому пример “Старший сын” (“Предместье”), — но потом в них происходит сдвиг, надлом, они наполняются новым, непомерно важным, непереносимо серьезным для водевиля смыслом, и мы с ужасом замечаем вдруг, что вместе с персонажами повисли над пропастью, это рядом с ними — и рядом с нами — катастрофа, трагедия. Только что Калошин в “Истории с метранпажем” с перепугу притворялся больным, симулировал, и мы потешались над ним, а у него вдруг настоящий инфаркт, и врач говорит: “Тише… Он умирает”.

Да, пьесы Вампилова иной раз отчетливо повторяют канон мелодрамы. Хотя бы “Прощание в июне”: ректор Репников — циник, его дочь Таня — существо идеальное, а между ними, между отцом и дочерью, между холодным расчетом и безоглядной любовью, между злом и добром — студент Колесов. Все это — в схеме. Но внутри ее, за чугунной старинной оградой, бурлит сегодняшняя молодая жизнь: ощутима атмосфера чистоты, непорочности, раскованности чувств. И хотя мелодрамой как будто всё заранее вычерчено и вычислено, тем не менее выясняется, что драматурга нисколько не стесняет и ни к чему не обязывает ее трафаретная логика. Вампилов, когда хочет, пользуется всей этой механикой и, когда хочет, ее отбрасывает…

В ситуациях, Вампиловым придуманных и подстроенных, театральных по самой своей природе, живут и действуют не условные театральные фигуры, но вполне реальные, тотчас же узнаваемые, неотразимые конкретные сегодняшние люди. Они входят на территорию вымысла, на подмостки игры, не поступаясь — ни на гран — собственной жизненностью. И как они себя поведут, оказавшись на подмостках, — это уж их дело… Стечение обстоятельств зависит от воли автора, а поведение действующих лиц — от их собственной воли… Система случайностей, организуемая фантазией Вампилова, — хитрый и тонкий способ познания действительности, постижения характеров».