Тем не менее, когда композитора обвиняют в «черной неблагодарности к своим ближайшим друзьям», имея в виду и Ганса фон Бюлова, и Людвига II, когда говорят о «разнузданности нравов», о «разрушении чужих семейных очагов» и т. д., забывают, что отношения Вагнера и Козимы были не капризом, а настоящей любовью, которой оба не могли сопротивляться. А они старались! Более трех лет Рихард и Козима отчаянно боролись со своим чувством, не желая предавать идеалы семьи и дружбы. При этом брак Козимы не был безоблачным: она испытывала к мужу лишь уважение — любви в их отношениях не было изначально. Что же удивительного в том, что когда это чувство наконец посетило молодую женщину, она оказалась не в силах ему противостоять? И еще никто, включая Ганса фон Бюлова и Листа, не знал, что Изольда, записанная на фамилию фон Бюлов, — ребенок Вагнера.

Пока в Мюнхене кипели страсти, в Риме Лист 20 апреля дал свой последний «светский» концерт, на котором исполнил «Приглашение к танцу» Вебера и «Лесного царя» Шуберта. В «Римских дневниках» немецкого историка и поэта Фердинанда Грегоровиуса (Gregorovius; 1821–1891) есть весьма характерное замечание об этом концерте: «Странное это было прощание с миром. Никто не подозревал, что чулки аббата уже лежали в его кармане. <…> Теперь он носит платье аббата, живет в Ватикане и, как Шлёцер говорил мне вчера, выглядит благополучным и довольным. Это конец одаренного виртуоза, по-настоящему величественной личности. Я рад, что снова слышал его игру; он и инструмент, казалось, стали единым целым, словно рояль-кентавр»^[611].

Что бы ни говорили и ни писали современники Листа, это не был уход от мира. Принятие духовного сана означало для Листа обретение согласия с самим собой и дополнительного защитного барьера перед искушениями светской жизни, на которые он был довольно падок.

Двадцать пятого апреля в личной часовне монсеньора Гогенлоэ Лист прошел церемонию выстрижения тонзуры^[612], символизирующую неразрывную связь с Церковью. Только три человека были заранее оповещены о событии: папа Пий IX, Каролина Витгенштейн и сам Густав Гогенлоэ, проводивший церемонию. В тот же вечер Лист удостоился краткой аудиенции у папы, в конце которой понтифик благословил его.

Два дня спустя Лист сообщил новость матери и получил ответ: «Мое дорогое дитя, когда люди говорят о чем-то слишком долго, это наконец случается, как в случае с твоим нынешним изменением статуса. Здесь очень часто сообщалось в газетах, что ты избрал церковную стезю, но я энергично опровергала эти слухи всякий раз, когда они повторялись. И поэтому твое письмо от 27 апреля, которое я получила вчера, меня глубоко расстроило, и я разрыдалась. Прости меня, но я действительно не была готова к такой новости от тебя»^[613]. Немного успокоившись, Анна Лист приняла решение сына, усмотрев в нем проявление Божьей воли: «Если благословение немощной старой матери что-то значит для Всевышнего, то я благословляю тебя тысячу раз»^[614].

Интересно, что в упоминаемом выше письме Лист забегает вперед, преподнося в качестве свершившегося факта не церемонию пострижения, а свое поставление в малые чины Церкви^[615]. На самом деле это произойдет только три месяца спустя, 30 июля. Скорее всего, таким образом он отрезал себе пути к отступлению, чтобы никакие доводы матери не могли поколебать его решение. Материнское благословение было воспринято им с огромным облегчением.

Отныне Листу приходилось в одиночку противостоять почти всему своему окружению. В его адрес посыпался шквал насмешек. «Только умалишенные могут всерьез желать отойти от светской жизни. Лист сошел с ума», — говорили одни. «Нет. Он хочет лишний раз заставить говорить о себе, привлечь к себе внимание. Это театральщина и эпатаж», — считали другие. Очень характерные строки оставил П. И. Чайковский: «Что касается Листа, то этот старый иезуит на всякую присылаемую к его августейшему просмотру вещь отвечает преувеличенно восторженными комплиментами. Человек он в душе добрый и один из немногих выдающихся художников, в душе которых никогда не было мелкой зависти, склонности мешать успехам ближнего (Вагнер и отчасти А. Рубинштейн обязаны ему своими успехами; Берлиозу он тоже оказал много услуг), но зато он слишком иезуит, чтобы быть правдивым и искренним»^[616].

Даже самые близкие Листу люди были не в состоянии его понять. Эмиль Оливье назвал его поступок «духовным самоубийством»^[617], а Вагнер с сарказмом интересовался, «насколько же должны быть велики грехи Листа, если он может искупить их только вступлением в духовное сословие»^[618].

Эти насмешки мало трогали Листа. 30 июля он прошел поставление в малые чины Римско-католической церкви. Об этой церемонии в биографиях Листа упоминается далеко не всегда, а между тем она была гораздо более важной, чем выстрижение тонзуры. Три месяца, прошедшие между этими двумя церемониями, Лист жил в Ватикане, «в двух шагах от Сикстинской капеллы», и мог из окна любоваться фасадом собора Святого Петра. Всё это время он провел в изучении сути четырех ступеней малых чинов и получил специальное разрешение Церкви на проведение всех поставлений в течение одной церемонии^[619], которую также провел монсеньор Гогенлоэ.

С одной стороны, Лист стал духовным лицом и получил разрешение носить облачение (сутану) и использовать в отношении себя титул «аббат», хотя, строго говоря, никаким аббатом не являлся. Дело в том, что во времена Листа термин «аббат» уже потерял свое первоначальное значение. Если раньше он применялся исключительно к настоятелям монастырей, то теперь обращение «аббат» распространялось вообще на всех лиц духовного звания (исключая высшее духовенство) и фактически являлось просто формой вежливости.

С другой стороны, Лист не имел права служить мессу и исповедовать, поскольку поставление в малые чины не являлось таинством священства. Лист не давал обета безбрачия (это важно помнить, чтобы отмести предположения, что он таким образом просто избежал брака с Каролиной, получившей свободу после смерти мужа), а также мог в любое время выйти из духовного сословия. Кстати, он и сам неоднократно подчеркивал, что не имел никакого желания стать монахом в прямом смысле: монашеский постриг в некоторой степени лишил бы его свободы творчества, а на это Лист никак не мог пойти.

При этом Листу было необходимо чувствовать неразрывную связь с Церковью. Спустя 12 лет после поставления в малые чины он писал: «Чувства, которые привели меня в лоно Церкви, остаются неизменными со времен моего детства, со дня моего первого причастия в небольшой сельской церкви»^[620].

Ответом Листа на все насмешки и нападки стало произведение, названное им «Папский гимн» (L’hymne du Pape) — хоровой вариант органного «Папского гимна» 1863 года, посвященного Пию IX (Pio IX. Der Papsthymnus). Вскоре Лист ввел редакцию этого произведения в качестве восьмого эпизода в ораторию «Христос».

Примирившись с миром и самим собой, Лист, «облаченный в сутану аббата», стал готовиться к поездке в Венгрию.

На землю родины он вступил 8 августа и сразу же принял самое деятельное участие в репетициях «Легенды о святой Елизавете». По его настоянию в Пешт прибыли Козима и Ганс фон Бюлов. Они провели вместе пять недель. Лист надеялся, что длительная разлука отдалит дочь от Вагнера, — он всё еще не был осведомлен, что дело зашло слишком далеко.

Пятнадцатого августа в зале «Вигадо» состоялось торжественное исполнение листовской оратории. Пешт был украшен флагами, а празднование юбилея Национальной консерватории фактически стало прославлением самого Листа. «Венгерская столица мало видела сходных по воодушевлению моментов, как тот, когда Ференц Лист, чествуемый патриот и художник, с его исключительно выразительной высокой фигурой, седеющими локонами, в парадной черной одежде священника, словно живое и всеобъемлющее воплощение славы явился перед избранной публикой, до отказа заполнившей зал. <…> Это непревзойденное творение, целая эпоха в музыкальной литературе. Величественная поэзия, возвышенная направленность, мастерская разработка и, главное, гигантские, всё покоряющие хоры должны потрясти даже самого холодного и неискушенного слушателя»^[621], — писала газета «Зенэсети Лапок» об исполнении «Легенды о святой Елизавете».