«Лист, который уже успел войти в старую колею, которому даже со своей собственной дочерью Бландиной удавалось поговорить только в экипаже, между одним визитом и другим, нашел всё-таки по доброте своего сердца возможность явиться ко мне на „бифштекс“. Раз он уделил мне целый вечер, дружески дав мне этим случай выполнить некоторые маленькие мои обязательства. Он играл на рояле перед моими друзьями из прежних тяжелых времен моей жизни. Бедняга Таузиг, лишь накануне исполнивший для меня фантазию Листа („Бах“)^[553] и повергший меня в истинное изумление, теперь, когда Лист как бы случайно исполнил ту же вещь, почувствовал себя совершенно уничтоженным, бессильным по сравнению с таким колоссом. Кроме того, мы все собрались на завтрак у Гуно^[554], прошедший необыкновенно скучно. <…> После этого завтрака я еще раз встретился с Листом на обеде в австрийском посольстве. Этим случаем друг мой любезно воспользовался, чтобы, сыграв на рояле несколько отрывков из „Лоэнгрина“, выказать перед княгиней Меттерних^[555] свою симпатию ко мне. Он был без меня приглашен на обед во дворец Тюильри. Потом он мне передал содержание своей беседы с императором Наполеоном о постановке „Тангейзера“ в Париже, результат которой показал, что мое произведение не подходит для Парижской оперы»^[556].

Характерный штрих к портрету Листа: еще до примирения с Вагнером он на официальной аудиенции у императора старался составить ему протекцию. Точно так же он вел себя и у княгини Меттерних, известной любовью к вагнеровской музыке. Ради дружбы и искусства он всегда забывал любые обиды.

Лист пробыл в Париже до 8 июня, перед отъездом заручившись обещанием Вагнера приехать в Веймар как можно скорее, пока сам он не распрощался с этим городом.

С возвращением Листа музыкальная жизнь Веймара вновь ожила. Так, 25 июня состоялся концерт, на котором впервые был исполнен перед публикой «18-й псалом „Небеса проповедуют славу Божию“» (Der 18. Psalm. «Coely enarrant gloriam Dei»), сочиненный Листом в прошлом году. А на первые числа августа было запланировано грандиозное музыкальное торжество.

Седьмого августа в присутствии большинства музыкантов — единомышленников Листа, съехавшихся к нему «под крыло» со всех концов Германии, был основан Всеобщий немецкий музыкальный союз (Allgemeiner deutscher Musikverein), пришедший на смену Новому Веймарскому союзу. Борьба Листа за развитие искусства, не прекращавшаяся все эти годы, не прошла даром: границы новой музыки расширялись; всё больше сторонников объединяла в своих рядах нововеймарская школа, которой теперь уже было тесно в рамках Веймара. Она должна была одержать победу во всей Европе!

На открытие Всеобщего немецкого музыкального союза из Парижа приехала Бландина с мужем. А одним из самых ожидаемых гостей стал Вагнер. Он красноречиво вспоминал о быте Альтенбурга в последние дни пребывания там Листа:

«В Веймар я прибыл в два часа ночи, и на следующий день Лист повез меня в приготовленное для меня помещение в замке Альтенбург, заметив многозначительно, что мне отведены комнаты княжны Марии. Впрочем, на этот раз никого из дам там не было: княгиня Каролина была в Риме, а ее дочь, вышедшая замуж за князя Константина Гогенлоэ, жила в Вене. <…> В общем, замок собирались запечатать. Для этой цели, а также и для принятия инвентаря всего имущества приехал из Вены юный дядя Листа, Эдуард^[557]. В замке царило большое оживление, так как на предстоящее празднество съехалось множество музыкантов, значительную часть которых Лист поместил у себя. Среди этих последних следует назвать Бюлова и Корнелиуса. Все они, и прежде всего сам Лист, к моему удивлению, носили простые дорожные шапочки, что указывало на непринужденную обстановку этого сельского музыкального празднества, посвященного Веймару. В верхнем этаже с некоторой торжественностью был помещен Франц Брендель с супругой. Весь дом „кишел музыкантами“. Среди них я встретил старого знакомого Дрезеке, как и молодого человека по имени Вайсхаймер^[558], которого Лист как-то раз направил ко мне в Цюрих. Приехал и Таузиг. <…> Для небольших прогулок Лист назначил мне в спутницы Эмилию Генаст^[559], на что я не имел оснований жаловаться, так как она была очень остроумна. Я познакомился также со скрипачом и музыкантом Дамрошем^[560]. <…> Веселее всех был Бюлов. Он должен был дирижировать при исполнении симфонии Листа „Фауст“ (7 августа, на торжественном концерте в честь основания союза. — М. З.). Его живость и энергия были необычайны. Партитуру он знал наизусть и провел ее с оркестром, состоявшим далеко не из первоклассных сил германского музыкального мира, с изумительной точностью, тонкостью и огнем. После этой симфонии наиболее удачной из исполненных вещей была музыка „Прометея“. Но особенно потрясающе подействовал на меня цикл песен Die Entsagende^[561] Бюлова в исполнении Эмилии Генаст. Остальная программа представляла мало утешительного… а немецкий марш Дрезике был даже причиной весьма крупных неприятностей. Этой странной композиции столь одаренного в общем человека, сочиненной как бы в насмешку, Лист из непонятных мотивов протежировал с почти вызывающей страстностью. Он настаивал, чтобы марш прошел под управлением Бюлова. Ганс согласился и провел его опять-таки наизусть. Но это дало повод для неслыханной демонстрации. Лист, которого ничем нельзя было заставить показаться публике, устроившей его произведению восторженный прием, теперь, во время исполнения марша Дрезике, поставленного последним номером программы, появился в литерной ложе. Протянув вперед руки и громко крича „браво“, он яростно аплодировал произведению своего протеже, которое было принято публикой крайне неблагосклонно. Разразилась настоящая буря, и Лист с побагровевшим от гнева лицом выдерживал ее один против всех. Бландина, сидевшая рядом со мной, пришла, как и я, в отчаяние от неслыханно вызывающего поведения своего отца. Прошло немало времени, пока всё успокоилось. От самого Листа никакого объяснения нельзя было добиться. Слышались только гневно-презрительные замечания по адресу публики, для которой марш этот слишком хорош. С другой стороны, я узнал, что всё было затеяно с целью отомстить веймарской публике, которой, однако, на этот раз в театре вовсе не было. Лист мстил за Корнелиуса, опера которого „Багдадский цирюльник“, исполненная некоторое время тому назад в Веймаре под личным его управлением, была освистана местными посетителями театра. Я заметил, кроме того, что у Листа за эти дни были и другие большие неприятности. Он сам сознался мне, что старался побудить великого герцога Веймарского выказать мне какое-нибудь внимание, пригласил меня вместе с ним к своему столу. Но так как герцог колебался принять у себя политического эмигранта, не амнистированного королем Саксонским, Лист рассчитывал добиться для меня по крайней мере ордена Белого сокола^[562]. Но и в этом ему было отказано. <…> Небольшие обеды, которые Лист устраивал для избранных гостей, были очень уютны. На одном из них я упомянул об отсутствующей хозяйке Альтенбурга. <…> Так среди разнообразных удовольствий прошла неделя. Настал день разлуки для всех нас. Счастливый случай устроил так, что большую часть своего давно решенного путешествия в Вену мне пришлось совершить в обществе Бландины и Оливье. Они задумали посетить Козиму в Райхенхалле^[563], где она проходила курс лечения. Прощаясь на вокзале с Листом, мы вспомнили Бюлова. Он уехал накануне, отличившись в минувшие дни празднества. Мы изливались в похвалах по его адресу. Я лишь заметил шутливо, что ему незачем было жениться на Козиме…»^[564]

В последние несколько дней пребывания в Веймаре Лист, по выражению Вагнера, «запечатал Альтенбург» и, как в первые дни «веймарского периода», снял номер в гостинице «Эрбпринц». Стало ясно, что Каролина не вернется в Веймар (она больше никогда не приезжала туда).

Надежды на театральную реформу не оправдались, зато впереди брезжила надежда на реформу церковной музыки. Лист не обрел в Веймаре семейного счастья — зато теперь, после католического постановления об аннулировании брака Каролины, надеялся на скорое венчание с любимой в Риме.