Каролина же с дочерью отправилась в Бад-Айльзен, климат которого благотворно влиял на слабое здоровье Марии. Лист на этот раз быстро вернулся с курорта — он должен был присутствовать на репетициях недавно завершенной оперы «Король Альфред» Иоахима Раффа.
Поначалу Бландина и Козима невзлюбили строгую и чопорную гувернантку (Даниель оставался на попечении бабушки). Козима писала отцу: «Совершенно покорившись Вашему желанию, я хочу исправить свой грех перед Вами. <…> Я жажду вновь увидеть Вас и в ожидании этого счастливого дня покоряюсь. Мы работаем, чтобы в будущем снискать честь нашему имени…»[408]
Масло в огонь подливала и Мари д’Агу. Она посчитала, что приезд в Париж мадам Патерси вызван только одной причиной — желанием Каролины и Листа окончательно отдалить от нее детей. То, что Мари лишь периодически появлялась на улице Казимира Перье, не мешало ей предъявлять свои материнские права. Она кое-как мирилась с тем, что детей воспитывала их бабушка, тем более что сама занималась ими, мягко говоря, не самоотверженно. Но терпеть присутствие около дочерей и сына бывшей гувернантки любовницы своего бывшего любовника было выше ее сил. Мари пылала гневом, в письмах сыпала клеветническими оскорблениями, но предложить альтернативу мадам Патерси так и не смогла, а потому не нашла ничего лучше, как почти на четыре года устраниться от участия в воспитании детей.
Надо отдать должное мадам Патерси — она полностью оправдала надежды. Под ее руководством девочки начали посещать концерты Берлиоза, а также познакомились с творчеством своего отца. Пьер Эрар (1796–1855), племянник старого друга и благодетеля Листа Себастьена Эрара, после смерти дяди унаследовавший фабрику музыкальных инструментов, в свою очередь, не оставил вниманием дочерей «венгерского гения». В его доме Козима впервые играла на рояле перед публикой. Ее способности к музыке были неоспоримы; растроганный Эрар послал ей в подарок рояль своего производства.
Лист же мог общаться с детьми только письмами. Его интересовало буквально всё, но особенно музыкальное развитие девочек. Он давал им ценнейшие советы и вел беседы, как с взрослыми музыкантами. 5 ноября он писал Бландине: «…Ты говоришь, что играла сонату d-moll Вебера, которую считаешь — из знакомых тебе пьес — одной из самых прекрасных. Я не знаю, какие сходные по жанру произведения ты до сих пор разучивала, и потому не очень-то могу проверить твои сравнения; главным образом я не знаю, почему тебе ближе именно эта соната, почему она сильнее действует на тебя. Будь так добра, в ближайшем своем письме напиши мне об этом подробнее, потому что говорить общие фразы — это примерно то же, что ничего не сказать, а поскольку я считаю важным, чтобы твой вкус во всё большей мере был проникнут каким-нибудь определенным чувством, я охотно обсудил бы с тобой причины, которые наверняка участвуют в этом… Какие этюды ты играешь для упражнения? Разучила ли ты 24 фуги и прелюдии „Хорошо темперированного клавира“ Баха? Ты найдешь у бабушки его старое издание, в свое время я пользовался им. Какие вещи Бетховена ты знаешь?.. Нежно поцелуй Козиму, это дорогое, превосходное создание, не ради греков и римлян, а от своего имени и ради отца, который посылает вам свое благословение и хранит вас в своем сердце»[409].
Поехать в Париж он пока не мог. Оставалось только ждать, когда судьба подарит им счастье встречи.
Утешением звучал голос друга. 24 декабря Вагнер послал Листу письмо, по-своему подводя итог 1850 года: «Дорогой мой друг, ты из маленького Веймара сумел сделать истинный очаг моей славы. Когда я просматриваю всё бесконечное множество подробнейших, часто чрезвычайно одухотворенных отзывов о „Лоэнгрине“, доходящих до меня оттуда, и когда я вспоминаю при этом, с какой завистливой враждебностью постоянно писались обо мне рецензии, например, в Дрездене, с какой печальной настойчивостью рецензии эти систематически распространяли обо мне в публике самые спутанные представления, Веймар кажется мне тем убежищем, где, наконец-то, я могу вздохнуть глубоко, могу дать столь отягченному сердцу полную свободу!»[410]
Всю зиму 1850/51 года Листу приходилось курсировать между Веймаром и Бад-Айльзеном, так как Каролина с дочерью с осени оставалась там под присмотром врачей. Беспокойство вызывало здоровье не только юной княжны. Каролина страдала хронической болезнью, симптомами схожей с сепсисом: каждые несколько месяцев на теле появлялись абсцессы, которые тогда лечили с помощью горячих припарок. Кроме того, периодически возникали отеки в суставах, которые сама княгиня называла ревматизмом.
В середине февраля, приехав в очередной раз в Бад-Айльзен, Лист нашел Каролину в тяжелом состоянии и вынужден был остаться с ней. Но к началу марта он вернулся в Веймар, чтобы дирижировать оперой своего друга Раффа. 9 марта состоялась премьера «Короля Альфреда». Вряд ли это произведение обрело бы столь быстро успешное сценическое воплощение без стараний Листа.
Постоянные метания между Бад-Айльзеном и Веймаром вымотали Листа. Лишь к началу апреля Каролине стало легче настолько, что она с дочерью смогла вернуться в Веймар. Лист всецело отдался театральным проектам и уже 12 апреля дирижировал очередным представлением «Лоэнгрина», а 13-го — симфонией Берлиоза «Гарольд в Италии». Выручка от концерта пошла вдовам и сиротам оркестрантов. 11 мая Лист вновь встал за дирижерский пульт — на сцене веймарского придворного театра в пятый раз прошел «Лоэнгрин».
Между тем его автор всё никак не мог решиться приступить к «Смерти Зигфрида», несмотря на данное Листу обещание и аванс, полученный от Веймарского двора. Он начал разрабатывать новый сюжет — «Юного Зигфрида» — в качестве первой части цикла о Зигфриде. При этом Вагнер искренне надеялся, что задуманную им героическую комедию будет легче поставить на веймарской сцене, чем серьезную и мрачную трагедию. Он сообщил свой план другу, и тот его всецело одобрил.
Семнадцатого мая Лист писал: «Ты, право же, совершенно невозможный парень, перед которым каждый человек трижды должен снять шляпу. Ты знаешь, что я искренне рад благополучному завершению твоей пьесы и твердо верю в твою оперу. Но до присылки „Юного Зигфрида“ (1 июля 1852 г.) следует хранить полное молчание о нем и не занимать им людей понапрасну. Здесь, за исключением Цигезара, никто ничего о нем не знает, и нам важно, чтобы в кругах публики о нем не проронили бы ни слова. Последнее (5-е) представление „Лоэнгрина“ (в прошлое воскресенье) было особенно впечатляющим. Певцы и оркестр приблизились к пониманию оперы и к тому, чтобы сделать ее понятной для публики. Зал был полон, разумеется, в большей его части гостями из Эрфурта, Наумбурга и другими любопытными соседями; ибо, откровенно говоря, наши веймарцы, за исключением нескольких десятков человек, еще не доросли до того, чтобы принимать участие в таком исключительном произведении. То, что „Лоэнгрин“ в этом сезоне шел на сцене в пятый раз — своего рода чудо, которым мы обязаны только двору. Герцогиня (Вильгельмина Мария Луиза София Нидерландская. — М. З.), супруга наследника трона, высказала определенное желание увидеть именно этот спектакль, когда она посетит театр впервые после родов. <…> На закрытии театрального сезона вновь пойдет „Лоэнгрин“ или „Тангейзер“…»[411]
В это время у Листа, возобновившего педагогическую деятельность, появился новый ученик: в начале июня 1851 года по рекомендации Вагнера к нему приехал молодой юрист Ганс Гвидо барон фон Бюлов (von Bülow, 1830–1894).
Вагнер свел знакомство с ним еще в 1846 году. Ганс с детства отличался выдающимися музыкальными способностями, но у его родителей (отец Ганса был писателем) эта склонность понимания не нашла. Они настаивали на юридической карьере, и сын, не найдя сил противиться родительской воле, в 1848 году поступил на юридический факультет Лейпцигского университета, а через год перевелся в Берлинский университет, но, поняв, что без музыки загубит свою жизнь, взбунтовался. Осенью 1850 года, узнав, что Вагнер теперь живет в Цюрихе, молодой человек без гроша в кармане тайком сбежал от отца, жившего после развода в доме на Боденском озере, и в один прекрасный день появился на пороге квартиры музыканта. Убедившись в наличии у юноши настоящего таланта, в том числе дирижерского, Вагнер составил ему протекцию при Цюрихской опере и в театре Сен-Галлена. Несколько с блеском проведенных спектаклей дали Вагнеру основания — на этот раз уже сообразуясь с желанием матери Ганса, пересмотревшей свои взгляды на карьеру сына, — рекомендовать его Листу.
