Согласие Листа на работу в академии — не что иное, как попытка преодолеть «отгороженность от всех видов деятельности» и «чуждость» музыкальной общественности, на которые обращала внимание Козима. Лист продолжал бороться за торжество своих идеалов. Он действовал, как герой баллады Алексея Константиновича Толстого «Слепой», музыку к которой он написал как раз в 1875 году. «Слепой» Листа (в переводе на немецкий язык баллада получила название «Слепой певец» — Der blinde Sänger) — это, можно сказать, символически-автобиографическое произведение! По крайней мере, очередное обращение к потомкам, раскрывающее глубинную суть искусства в понимании Листа. Этим и привлекла внимание композитора баллада Толстого, переведенная Каролиной Павловой.

По сюжету князь со своей дружиной, будучи на охоте, решил отдохнуть и отобедать; чтобы развеять скуку, было решено привести жившего неподалеку слепого певца-гусляра; но немощный старик шел настолько медленно, что охотники, не дождавшись его, отправились дальше; однако слепой, не заметив отсутствия слушателей, запел свою песню. Художник становится пророком:

…И струн переливы в лесу потекли,

И песня в глуши зазвучала…

Все мира явленья вблизи и вдали:

И синее море, и роскошь земли,

И цветных камений начала,

Что в недрах подземия блеск свой таят,

И чудища в море глубоком,

И в темном бору заколдованный клад,

И витязей бой, и сверкание лат —

Всё видит духовным он оком.

И подвиги славит минувших он дней,

И всё, что достойно, венчает:

И доблесть народов, и правду князей —

И милость могучих он в песне своей

На малых людей призывает…

^[701]

Но Художник одинок, его возвышенным призывам люди предпочитают сиюминутные пустые развлечения:

…К исходу торжественный клонится лад,

И к небу незрящие взоры

Возвел он, и, духом могучим объят,

Он песнь завершил — под перстами звучат

Последние струн переборы.

Но мертвою он тишиной окружен,

Безмолвье пустынного лога

Порой прерывает лишь горлицы стон,

Да слышны сквозь гуслей смолкающий звон

Призывы далекого рога.

На диво ему, что собранье молчит,

Поник головою он думной —

И вот закачалися ветви ракит,

И тихо дубрава ему говорит:

«Ты гой еси, дед неразумный!

Сидишь одинок ты, обманутый дед,

На месте ты пел опустелом!

Допиты братины, окончен обед,

Под дубом души человеческой нет,

Разъехались гости за делом!

……………………………………

Ко сбору ты, старый, прийти опоздал,

Ждать некогда было боярам,

Ты песней награды себе не стяжал,

Ничьих за нее не услышишь похвал,

Трудился, убогий, ты даром!»…

При этом Художник не может не творить. Ему не нужны награды и слава; пусть его никто не слышит — его искусство выше людской молвы:

…«Ты гой еси, гой ты, дубравушка-мать,

Сдается, ты правду сказала!

Я пел одинок, но тужить и роптать

Мне, старому, было б грешно и нестать —

Наград мое сердце не ждало!

Воистину, если б очей моих ночь

Безлюдья от них и не скрыла,

Я песни б не мог и тогда перемочь,

Не мог от себя отогнать бы я прочь,

Что душу мою охватило!

………………………………

Она, как река в половодье, сильна,

Как росная ночь, благотворна,

Тепла, как душистая в мае весна,

Как солнце приветна, как буря грозна,

Как лютая смерть необорна!

Охваченный ею не может молчать,

Он раб ему чуждого духа,

Вожглась ему в грудь вдохновенья печать,

Неволей иль волей он должен вещать,

Что слышит подвластное ухо!»…

Алексей Константинович писал Каролине Витгенштейн из Флоренции 17 (5) февраля 1875 года: «Я очень счастлив, что могу Вам послать „Слепого“ в переводе г-жи Павловой. <…> Я не нахожу слов, чтобы благодарить Листа за его желание употребить свой гений для изложения песни моего сердца, и честь, которую он хочет мне сделать, наполняет меня гордостью и радостью; я тоже не могу выразить ему, насколько я тронут и благодарен за его дружбу. Я его часто вижу во сне, и чувство, которое я тогда испытываю, — чувство безграничного преклонения, которое меня возвышает в моих собственных глазах. Скажите ему, что я его люблю — вот всё, что я могу выразить словами. <…> Моя жена присоединяется ко мне, чтобы сказать Листу — всё, что мы к нему чувствуем и что могло бы быть выражено музыкой, и то только музыкой, исходящей из него самого»^[702].

Однако услышать музыку Листа к своему произведению Алексею Константиновичу Толстому было не суждено — 10 октября (28 сентября) 1875 года он скончался.

Пятнадцатого февраля 1876 года Лист прибыл в Будапешт. А буквально через неделю на венгерскую столицу обрушилось наводнение, сравнимое по катастрофическим последствиям с наводнением 1838 года и унесшее многие жизни. Теперь Лист находился в самом эпицентре стихийного бедствия и лично принимал участие в спасении жертв наводнения. Как только стало возможно, 20 марта, он дал в зале «Вигадо» благотворительный концерт, весь доход от которого пожертвовал в пользу пострадавших.

Несмотря на постигшую Будапешт катастрофу, жизнь продолжалась. Именно с начала 1876 года начинается педагогическая деятельность Листа в Музыкальной академии. Он отобрал нескольких учеников и, продолжая улаживать последние организационные проблемы, связанные с академией, 2 марта провел первые уроки в своем классе.

Весна принесла новое трагическое известие: 5 марта в Париже скончалась Мари д’Агу. Лист узнал об этом из газет. Хотя уже много лет его с Мари практически ничего не связывало, кроме взаимных обид, смерть сгладила всё. «Я не могу заставить себя скорбеть больше после ее ухода, чем при ее жизни… Кроме того, в моем возрасте принимать соболезнования так же неловко, как и поздравления»^[703], — писал Лист Каролине Витгенштейн. В письме Эмилю Оливье от 27 марта он более откровенен: «Пустое славословие — не в моем стиле. Моя память о мадам д’Агу есть тайна, полная печали, которую я могу доверить только Богу и молить Его даровать покой и вечное блаженство душе матери моих дорогих троих детей!»^[704]