— И заработать хотят, вот что. Без денег, без этих золоченых господ, как ни бейся, ничего не выйдет. Что ни имей, а если денег не платят — и работать ни к чему, и силы нету.

— Знают, что делают…

— Верно. А все ж…

— Хочешь сказать, работают дружно? Да как же иначе, когда надо одолеть земли, где и плодам расти, и людям жить.

Ветер доносил издалека запах гудрона — резкий, но не противный, и вдалеке, там, где была железная дорога, мелькали окна вагонов. Здесь не ведали отдыха ни днем, ни ночью. Паровозные топки и другие машины пожирали деревья; работа пожирала все больше людей и железа; скалы крошились в печах, обращаясь в чистую, белую известь; фундамент и стены новых зданий пожирали все больше камня; пожирали его и насыпи, мосты и плотины, о которые сонно билась вода и срывалась потом водопадом, приводя в движение турбины, порождая электрический ток, который бежал во все стороны, пробивал провода огненным осиным жалом, давал свет и в сонме искр, в синем сиянии буравил рельсы, плавил стальные пластины и сваривал навеки края металлических листов.

Дело спорилось, все ликовали. Все, от мала до велика, от самых ничтожных до начальства, радовались, как радуются победе над врагом, ибо чувствовали, что вместе его одолели, словно воины, не считаясь ни с жертвами, ни со смертью, не говоря уж об увечьях. Но в каждом войске есть дезертиры; и люди, испугавшиеся битвы, спасовавшие перед опасностью, чувствовали, что им не по силам этот героический труд.

Аделаидо и Кучо, обоих сразу, трясла болотная лихорадка. Шмыгая носом, как псы, стремящиеся узнать, куда их гонят, они ехали в набитом больными вагоне, на соломе вместо матраса.

Наконец они прибыли в утлое деревянное строение, беленное снаружи, некрашенное внутри. Там сновали какие-то люди, которые сунули им в рот пахнущие водкой трубочки (их протерли спиртом), вскрыли вену на руке, взяли кровь и, не взглянув на них толком, тут навидались больных, чего уж глядеть! — дали по круглой коробочке пилюль, которые помогают от жара.

Когда они приняли по нескольку пилюль, у Кучо взмокла спина, и Аделаидо тоже показалось, что по спине у него течет. Ну и болезнь!.. То знобит от жара, то все прошло, даже голова не болит. Им стало получше, они приободрились, захотели встать и чемнибудь заняться. Рукой ощупали они каждый свое лицо. Зеркала не было, и каждый рассказал другому, какой он бледный, как осунулся, одни скулы торчат, уши синие, глаза стеклянные, губы пересохли, истончились, а десны пожелтели.

Пути их расходились. Кучо сильно кашлял. Не он один, многие кашляли здесь, и всех этих многих увозили подальше, вроде бы в столицу, там климат получше, можно вылечиться. Аделаидо обнял друга на прощанье и долго потом всей плотью чувствовал, какой он худой. С ним просто мертвец прощался.

— Стыдно мне, Кучо, это ведь я тебя сюда затащил…

— Не дури, я сам приехал, что я, маленький, за тебя цепляться? Да и ничего со мной такого. Поживу, где похолодней, где нету жары этой чертовой, и вернусь, вот увидишь… Ты не беспокойся… сам-то берегись…

Мимо прошел поезд и остановился у станции, которая словно не стояла на земле, а висела на ветвях и лианах. Всюду валялись скорлупки и полусухие — кожа да кости — ковыляли по шпалам туда, где рельсы сворачивали на мост, увитый синими, алыми и белыми цветами. Под мостом бежали рельсы реки, тем стремительней, чем ближе было вожделенное море.

Аделаидо потянулся, размялся, сдвинул шляпу набекрень, вынул из-за пояса мачете^[6] и поволок его по земле. Шел он к поселку, выросшему неподалеку от станции.

Он купил все, что наказали, положил в переметную суму, раскурил сигару и пошел обратно. В этом новом, зеленом мире уже навели порядок, здесь все было на месте, и ровные дороги виднелись сквозь несчетное множество листьев, оторвавшихся от мясистого ствола. Одни были колючие и сухие, словно чешуя, на длинной, как весло, ветке, другие — красные, как мясо молочного теленка, но не мясистые, а легкие, будто крылья бабочки. И казалось, что каждая ветка там, над головой, рассекает, как веслом, вместо морской воды горячие струи воздуха.

На перепутье Лусеро встретил человека с раздутыми, как подушки, ногами. Человека этого прозвали Клещеватым. Ноги у него были обмотаны тряпками, присохшими, словно струпья, только пальцы кусками гнилой картошки торчали наружу. Клещеватый уставился на Аделаидо печальным стариковским взором и спросил, не повстречалась ли ему девица, сбежавшая сегодня из дому. Дочка его. Аделаидо отвечал, что пока не повстречалась.

— Так вы вот, сделайте милость, поищите ее, сказал старик. — А найдете — скажите, что я умер.

— Увижу — скажу, и еще скажу, чтоб шла домой, а то нехорошо вам одному бродить, болезнь какую схватите… случится что…

— Куда уж хуже, чем с ногами этими!.. Сколько лет они у меня как колоды… будто камни вместо ног приставлены. Значит, дочку увидите…

За деревьями зашелестели юбки. Аделаидо обернулся и увидел смуглое девичье личико. Девица делала ему знаки, прижимая палец к губам.

— Ладно, увижу — скажу, — повторил Аделаидо, тут же вступая с ней в сговор.

Клещеватый зашаркал по земле подушками ступней и скрылся, стеная на ходу, в тени деревьев. Аделаидо же направился туда, где пряталась беглая дочь.

— Нехорошо, — сказал он, подходя к ней. — Такая красивая, а сердце злое. Он говорит, ты ему дочка.

Смуглая красотка опустила глаза, но гримаска на ее лице ясно говорила, что мнение собеседника ей безразлично. Не отвечая, девушка пошла прочь, сперва — нога за ногу, чтобы пыль поднялась, потом — легко, почти невесомо.

Аделаидо окинул ее взглядом от головы до талии (на ней была розовая кофта) и от талии до пят (на ней была желтая юбка). По спине ее, из-под платка, стекали черные косы. Он окинул ее взглядом и не окликнул. Пока он глядел, он выронил мачете и чуть не остался без ноги.

— Нехорошо, — сказал он мачете, поднимая его с земли. — Я, значит, задумался, а тебе уж и падать. Намекаешь, наверное, что без тебя мне конец.

Деревья тут следовало бы пообрубить, порасчистить, что высохло. Они были больные, как Кучо, кожа да кости, и, как Кучо, кашляли сухими листьями, когда ветер подует.

Об этом и размышлял Аделаидо, пока девица уходила все дальше. Он так бы и остался стоять, но вдруг сдвинул шляпу, сплюнул и сказал как будто кому-то другому:

— А, ладно, запоздаю, а ее нагоню!

И он побежал за ней по широкой дороге, на которой могли разъехаться две машины, обрызгивающие деревья пахучей ярко-голубой жидкостью, чтоб не болели. Одна машина вроде бы вздремнула, и цветной дождик сонно моросил из нее. Летали веселые нежные бабочки, а там, вдалеке, сладостно пели сенсонтли^[7].

— Был бы я твой отец, — сказал он, — ты бы у меня поплясала…

— Может, и так, — отвечала она, — да ты мне не отец…

— А куда ты идешь?

— Сам видишь, куда глаза глядят. Хочешь, буду пятиться, — и она пошла задом, радостно взмахивая рукой, — куда зад глядит, туда и пойду!

— Ох ты, бесстыдница!

Девица бежала быстро, словно летела. Аделаидо нагонял ее, но нагнать не мог. Так одолели они большой кусок дороги — она все задом, задом, он за ней.

— Небось мужа рада бы подцепить!..

— Где его взять…

— Для тебя-то всегда найдется! — заверил Аделаидо, прибавляя шагу.

— Да отец не хочет, чтоб я замуж шла…

— Много он понимает! — Аделаидо побежал быстрее.

— Ой, нет, он понимает! Он до матери моей был женат, овдовел, опять вот женился. Кому ж и знать!

— Он знает, как мужу с женой живется, а как жене с мужем, не знает. Тебе-то женой быть! — Аделаидо бежал легко, неслышно.

— Мать тоже не хочет, чтобы я замуж шла. А она зря не скажет.

— Да ты просто не сыскала человека подходящего.

— И не сыщу. Мне хороший нужен, а их нету.

— То есть это как нету? — Они неслись во всю прыть. Аделаидо застыл на месте, остановилась и девушка, на должном расстоянии.

— Как вас зовут?