– О, я буду вам очень благодарна! – светски улыбнулась я, на секунду освободив один глаз из-под маски и подарив таки женщине толику радости. – Вы так любезны!

Где логика? Где логика в моём поведении? Со мной хотят поговорить, я чем-то интересна, я вовсе не противна и не отталкиваю от себя – разве не это было моим вечным кошмаром на протяжении почти всей жизни? Ведь лишь совсем недавно вдруг наступило прозрение и понимание, что никто меня прямо вот так сразу не отталкивает, никому я заранее не противна. А поздно. Уже не надо. Уже сама не хочу. Не хочу ни с кем говорить и не мечтаю быть приятной и желанной для беседы. Да вообще ни для чего… Я хочу быть наедине только с собой и своими мыслями, как бы они тяжелы ни были. Если бы ещё моё сознание не выделывало тех штук, сделавших из меня то ли тихую сумасшедшую, то ли социально опасного маньяка – никак не могу разобраться.

Самолёт оторвался от взлётной полосы. Но я этого уже не видела – мои глаза были надёжно отделены от мира куском чёрном материи. На целых четыре с лишним часа.

А ещё нет никакой логики в том, что я очень часто размышляю на тему «до какого момента было не поздно всё изменить и повернуть вспять». С чего и зачем я думаю об этом, ежели вовсе не хочу и не собираюсь ничего отменять и менять? Хм, смешно. Можно подумать, что если бы хотела и собиралась, то это было бы возможно. Впрочем, в связи со всем происходящим ответ на этот вопрос не столь очевиден.

Появившуюся у меня в привычке нелогичную и абсолютно пустую по смыслу игру ума я приписываю всё тому же хулиганству собственного сознания, которое развлекается подобным образом: а что было бы, если? С некоторых пор я смирилась: пущай хулиганит это самое сознание. Я даже иногда стану играть в его игры, раз уж ему так хочется, то есть отвечать на заведомо бессмысленные вопросы, представлять нереальные ситуации, моделируя: «представим себе, что…». Ну, представим. Проиграем неслучившуюся историю. Потешим дурной мозг.

Мозг дурной, но не больной: у меня нет никакого официального диагноза. По крайней мере, врачи, профессионалы чётко сказали, что я здорова. Психически здорова. И нечего каждый раз думать о себе плохо. Впрочем, почему же плохо? Больной человек – он ни в чём не виноват, он – жертва болезни. А я… Я просто с прибабахом. С дурной башкой живу. Никому не мешаю, сама себе, правда, бываю не рада, но кому от этого плохо? И если бы эти игрища были главным в моём психически здоровом безумии, если бы… Можно было бы считать, что я легко отделалась.

Но легко отделаться явно не получилось, и именно поэтому я сейчас лечу в Боинге на новую родину с одной-единственной целью: попытаться перезагрузить своё сознание, встряхнуть себя и свой мозг и таким хитрым и затратным образом попробовать вырваться из плена игрищ разума, умучивших меня за эти годы окончательно.

Полгода назад я приняла твёрдое решение – репатриироваться в Израиль. Ради самоперезагрузки. Созвонилась с тёткой Полиной, уехавшей ещё в восьмидесятых. Разумеется, тогда они уезжали «навсегда», а мы, остающиеся, думали, что больше сроду их не увидим. Впрочем, большого горя по этому поводу в нашей семье не случилось.

– От себя не уедешь, – кривила губы мама в презрении. – Линка вечно всем на свете недовольна, ей плохо везде и всегда. Ей плохо там, где она есть. Значит, будет плохо и в Израиле.

Сёстры недолюбливали друг друга, по-моему, с детства. Меня это удивляло: разница между ними всего два года без двух месяцев, казалось бы, должны быть подружки-не разлей вода! Такие у меня были наивные представления о сестринстве. Своих братьев-сестёр не имею, поэтому романтизирую, наверное. Судя по маме и тёте Полине, сёстры – это вечно конкурирующие и завистливые существа, не прощающие друг дружке успеха и благополучия, счастья и удач. Поэтому им часто бывает не очень комфортно, так как у «противной» стороны периодически случается что-нибудь замечательное: то мальчик симпатичный в кавалерах, то «пятёрки» в дипломе, то удачная работа подвернулась, то в замужестве счастье случилось. Впрочем, по нашей жизни для таких «любящих» людей радостные новости тоже не редкость: то сестру болячки одолевают, то её дочь получилась не очень удачной во всех смыслах, то муж загулял и сестра обрыдалась до состояния опухшей бомжихи… Всё – радость! И где же эта пресловутая еврейская семейственность?

– Мы разбавленные русским соусом, – мама смеялась и махала рукой в ответ на моё недоумение. – Фифти-фифти – не кот чихнул. Папочкино русское наплевательство на всех близких и дальних сдоминировало. Даже сдетонировало! Так что, из еврейства в нас только волосы и глаза.

Это правда. Густые тяжёлые гривы и семитские чуть навыкате чёрные глазищи с узнаваемым разрезом, который никогда не позволит притвориться ни цыганкой, ни турчанкой – фирменный знак всех женщин нашей семьи: и мамин, и мой, и Полинин, и её дочери Галки. И Сашенька моя такая же.

Так и жили две внешне похожие друг на друга сестрички с крохотной разницей в возрасте, всю жизнь пристально следя одна за другой и не прощая ни малейшей радости в жизни сестры и не умея скрыть своё счастье, когда у другой случалась беда.

Когда тётя Полина засобиралась в эмиграцию, первая мамина реакция была: «Вот пройдоха! И тут подсуетилась!» По-моему, явная зависть. Но сделать то же самое мама не решалась: папа к тому времени уже умер, отчим был ненадёжный товарищ, сама мама со своей специальностью корректора явно ни на что не рассчитывала нигде, кроме Москвы. А у тёти Полины был весьма перспективный во всех смыслах муж – доктор наук, врач– стоматолог. С таким «грузом» нигде не пропадёшь, всегда будешь обеспечен и работой, и деньгами, и удачной абсорбцией.

Моей маме было жизненно необходимо найти причину, почему уезжать в Израиль – плохо и бездарно. Помню, не один день она потратила на то, чтобы добыть много убедительных фактов, как на самом деле не повезло её сестре Лине. Она обзвонила всех своих близких и дальних знакомых, кто имел хоть какое-то отношение к Израилю, у кого там жили родственники, кто по работе мог хоть что-то знать. И примерно через неделю вердикт был готов.

– Маленькая провинциальная страна, – смеялась мама, радостно сверкая красивыми зубами и аж зарумянясь от довольства. – Там нет ничего – ни европейской культуры, ни американского богатства. Только пустыня, жарища и войны бесконечные. Да уж, стоило рваться в такую эмиграцию! – и звонкий хохот.

Мне было десять лет, но я всё это хорошо помню, потому что страшные слова «эмиграция» и «Израиль» тогда были реально пугающими, опасными, таинственными и… недружелюбными, что ли? Тётя Лина представлялась мне космонавтом, который должен выйти в открытый космос – по опасности и таинственности «Израиль» и «эмиграция» пребывали в моём сознании примерно в той же категории, как и далёкий открытый космос, полёт на Марс или к Альфа-Центавре.

Я тоже не переживала из-за отъезда тёти Полины и своей двоюродной сестры Галки. Мы все не были близки, семья была дружной лишь формально, напоказ, по большим праздникам. А так… Никто никому не был нужен. И если мама с тётей Полиной ещё находили какой-то смысл в своей близости – смысл вечного соревнования и конкуренции, то нас с Галкой уже совсем ничего не связывало. Тем более что мы были слишком разные. Я – интроверт с кучей комплексов, она – активная, шумная пионерка, вся в общественной работе, явно нацеленная на хорошую карьеру. Но мать увезла её в Израиль – от пионерии, от комсомольского будущего, от активной общественной деятельности. И что такого? Галка нашла себя и там – в том же самом! Нынче она работает в Кнессете, в каком-то комитете по защите чего-то там… я не очень в курсе, но касается эта защита прав научной деятельности репатриантов – словом, меня, как репатриантку, не касается никаким боком, я не учёная и мне рассчитывать на Галку нечего. Да ведь я и не рассчитывала на родню ни чуточки, сразу сказала твёрдо и себе, и ей в тот свой приезд два месяца назад: