Это Вилер не любил подобной роскоши, считал ее излишней, едва ли не недостойной. Вызывающей.

Но при нем, Нумедидесе, все будет иначе.

Жаль только, Оберег Кулла не смог принц надеть на шею, ибо любое прикосновение к золотому диску все так же невыносимой болью жгло пальцы, но и это было лишь досадной мелочью, неспособной омрачить торжества.

Непобедимая мощь Бога-Оленя стала отныне щитом Нумедидеса. Пока Цернуннос на его стороне, ничто не могло причинить вреда правителю Аквилонии.

Так на что ему эта жалкая игрушка, украденная в детстве у доверчивого кузена? Безделица, которой этот глупец намерился отогнать вервольфа?

Он вспомнил, как торжествовал, когда ему удалось сорвать с бесчувственного тела брата драгоценный амулет. Как долгие годы он прятал заветную реликвию в медной форме для печенья, которую стащил на кухне…

Был ли в этом смысл? Что дал ему Оберег Кулла – ничего!

Нет, отныне мощь Нумедидеса иной природы! Не жалкий огненноликий божок, но истинный Властитель Леса оберегает своего слугу. И на его алтарь будет брошен проклятый валузийский талисман, после того как кузнецы расплющат молотом ненавистный солнечный образ!

Но что если не ждать кузнецов, а уничтожить уродливый диск с изображением Солнцерогого прямо сейчас? Пожалуй, это будет достойной жертвой Цернунносу перед грядущим.

Не хуже тех, что он принес ему раньше…

Принц вспомнил изломанное тело деревенской девки на берегу и поежился от удовольствия. О, как приятно было терзать ее мягкое белое тело! Как сладостно было сомкнуть свои мощные длани на ее гусином горле!

Жаль только та, другая ускользнула от них!

Релата Амилийская.

На лицо будущего короля набежала туча. Как посмела эта грязная продажная девка умереть, после того как он подарил ей мгновения неземного блаженства? Он вспомнил, как невозмутимые слуги за ноги вытаскивали из Алых Палат мертвое тело дочери Тиберия. А оно извивалось по змеиному – так, словно в нем не было костей… И содрогнулся от отвращения.

Мерзавка была неодета, лишь из растрепанной прически торчала странная шпилька, покрытая красными мраморными разводами.

Все были уверены, что Релата Амилийская погибла при разгроме Амилии, и принц решил не поднимать шума вокруг ее странной гибели. Он даже не удосужился пригласить лекарей, чтобы выяснить, отчего умерла его возлюбленная, вместо этого распорядившись, чтобы мертвое тело убрали с глаз долой, завернули в холстину, а ночью отвезли на берег Хорога, привязали камень на шею и бросили в воду.

Тварь, ускользнувшая от алтаря Цернунноса, недостойна погребения!

А всем, кто видел ее в покоях принца, он отрежет языки.

Нумедидес подошел к резному шкафчику и выдвинул потайной ящик. Внутри, на подушке синего бархата лежал солнечный диск с человеческим лицом, окруженным лучами, попеременно прямыми и извилистыми.

Нумедидес скривился, будто вместо золотого талисмана увидел скользкую бородавчатую жабу.

И как он мог поклоняться раньше такому отвратительному богу?

Благо, Звероликий даровал ему истинное зрение!

Принц потянулся к оберегу, но тут же отдернул руки. Проклятый диск будет жечь его плоть даже через толстые кожаные перчатки.

Он оглянулся назад. Взгляд упал на съежившегося пажа.

– Подойди сюда! – процедил он.

Мальчик испуганными шажками приблизился к принцу.

– Ближе!

Тот сделал еще один крохотный шажок.

– Возьми эту мерзость, – он кивнул на талисман, – и брось его в пламя очага!

– Но, месьор… – протянул паж, не решаясь прикоснуться к драгоценной реликвии, изображающей Пресветлого.

– Делай что тебе говорят! – пронзительно завизжал Нумедидес и хлестнул мальчишку по лицу кружевным платком.

Паж бережно взял талисман. На глаза его навернулись слезы.

– Бросай! Ну бросай же!

Мальчишка, всхлипнув, швырнул Оберег прямо в огненную пасть камина. Пламя вспыхнуло, будто кто-то плеснул в очаг брагой. И загудело сильнее, чем прежде.

Языки пламени – прямые и искривленные – жадно лизали валузийскую драгоценность. Нумедидес знал: пройдет немного времени, и проклятый амулет превратится в желтую лужицу расплавленного металла.

И он выполнит свой долг перед Древним.

Принц схватил стоящую у камина бронзовую кочергу в виде когтистой лапы неведомой птицы и стал яростно ворошить дрова.

– Вот! – скалился он. – Нет больше Оберега Кулла! Запомни этот миг, пащенок!

Он обернулся к пажу, онемевшему от жалости к красивой вещице.

– Ты был последним, кто видел амулет Падшего Бога! Низвержен остатний оплот Солнцерогого под этими небесами, и ничто уже не сможет сдержать поступь Звероликих. Да пребудет Цернуннос!

Глаза его закатились в благоговейном восторге. По толстым щекам катились крупные слезы. Цернуннос! Бог-Олень! Благослови своего недостойного сына! Он чувствовал себя Капитаном, приводящим истерзанное штормами судно в тихую гавань; трудолюбивым Хлепопашцем, срезающим колос, изъеденный спорыньей; добрым Рыбарем, отпускающим серебристый сверкающий улов обратно в реку.

Да пребудет Цернуннос!

Резко развернувшись на каблуках, принц направился к двери. Паж двинулся за ним, торжественно неся на пунцовой подушке украшенный лилиями жезл, символ достоинства Верховного судьи королевства.

Ибо принц Нумедидес шел вершить Правосудие.

В маленькой комнатке, что находилась прямо перед входом в зал заседаний, его уже ждали.

И опять эта притворная скромность.

Нарочитое самоуничижение.

Какой негодяй все это придумал?

Судьи входили в огромный зал, самый роскошный и представительный во дворце, не через главный вход, – огромные, чуть не с городские ворота размером, двери, окованные серебром и украшенные чеканными изображениями деяний Митры и иных Светлых богов, – но через маленькую неприметную дверцу справа, у самого судейского помоста.

Нумедидес дал себе слово, что изменит это при первой же возможности и уничтожит все изображения Солнцерогого, заменив их на лики Истинного Бога!

Столько всего предстояло сломать, изменить… У него в буквальном смысле чесались руки.

Он кивнул семерым вельможам, дожидавшимся его в маленькой приемной. Они склонились перед ним. Автоматически он отметил тех, кто, по его мнению, прогнулся недостаточно низко.

Их было четверо.

Это могло бы встревожить, – когда бы по давней привилегии, при всем внешнем равноправии судей, королю не было даровано два голоса. Он холодно обвел взглядом советников, ожидая, кто из них осмелится заговорить первым.

Как он и ожидал, это был Матильд Марийский, отец красавчика Феспия, давний боевой друг короля Вилера и Тиберия Амилийского.

– Ваше Высочество, – дребезжащим старческим тенорком начал он, подчеркивая обращение, и продолжил с подчеркнутой сухостью. – Мои… друзья… убедили меня в необходимости этого суда, и долг повелел мне прийти. – Он втянул в себя воздух, точно пытаясь придать особый вес своим словам. – Прийти хотя бы для того, чтобы образумить вас, Ваше Высочество. То, что вы затеяли, противоречит обычаю! Здравому смыслу! Долгу сыновней почтительности, в конце концов! Разве положен в саркофаг прах почившего короля, что с такой поспешностью мы забыли о нем? Разве доказана вина принца Валерия, что нас собрали здесь произнести ему приговор? И не велит ли нам закон, чтобы Суд Герольда решал вопрос о престолонаследии, прежде чем возможно будет короновать нового правителя?

Старый глупец, чьи ступни скрючены подагрой!

Однако в глазах еще двоих, по меньшей мере, Нумедидес заметил сочувствие словам вельможи. Все они числили себя хранителями традиций королевства, наставниками неразумного юношества, столпами премудрости и невесть кем еще… Они даже не усомнились ни на миг в своем праве давать ему советы.

Ну ладно. Сейчас он им покажет!

Лицо Нумедидеса внешне оставалось совершенно невозмутимым, а голос обманчиво мягким, и лишь пальцы конвульсивно сжались на отворотах плаща, когда он произнес:

– Ваши слова – верх благоразумия, граф, и я весьма благодарен вам за совет.