Ее немедленно оставили в покое.

Чувства подсказывали колдунье, что появление в покоях дворца митрианки вызывает недоумение, но час был поздний, слуг вокруг оставалось все меньше, да и те, кто спешил мимо по своим делам, достаточно набегался за день, чтобы не проявлять недолжного любопытства.

Она могла быть спокойна, что ее не потревожат.

Неспешно, почти нерешительно, Марна ступила в залу, и первый же шаг вернул ее на тридцать с лишним зим назад, в то забытое ныне время, когда даже не Фредегондой звалась она – но Мелани. Память возвращала ее в тот день, когда они расстались с отцом. Ни один из них еще не знал, что это навсегда. Они прощались в этой комнате.

Здесь. На том самом месте, где стояла она сейчас.

Сосредоточившись, Марна сумела даже различить собственный, едва уловимый отпечаток.

И полустертый след отца.

– Ты сделаешь то, что я велел тебе, Мелани! – грохотал в покоях голос Хагена, так что огоньки свечей трепетали, точно под порывами ветра.

Огромного роста, широкоплечий, без единого седого волоска в бороде, венценосец и к зрелым годам не утратил пыла, отличавшего его в юности, и по-прежнему наводил священный ужас на домочадцев.

Юная Мелани, сжавшись в комочек – так пугали ее лишь гроза и отцовский гнев – не смела поднять глаз на короля.

– Ты избавишься от проклятого ублюдка и останешься здесь!

У нее едва достало сил покачать головой.

– Я уеду к мужу, отец. Он ждет меня.

– К мужу?! – В голосе Хагена звенел металл. – Как мило с твоей стороны наконец вспомнить о нем! И ты надеешься, он примет тебя такой?

Девушка надменно пожала плечами, как всегда, когда вспоминала о графе Антуйском. Кровь королей текла в ее жилах, и, как ни страшилась она аквилонского владыки, покорная униженность никогда не отличала ее.

– Орантису нужен Шамар, особенно теперь, когда Антуя разорена чумой. Супруг мой примет меня с распростертыми объятиями.

– Ты забываешься, дочь! – Строптивость Мелани вывела короля из себя. – Я даровал тебе Шамар – и в моей власти отнять его! Серьен не откажется присоединить такой славный кусок к своим будущим владениям!

При упоминании имени брата глаза принцессы вспыхнули ненавистью.

– Лучше бы ты отдал Тауран Вилеру, отец! Я всегда говорила тебе – Серьен не способен управлять провинцией. Королевская орифламма не для него! Он слишком мелок для этого! Пожалуй ему отряд лучников, и он будет счастлив!

– Молчи! – Рык Хагена потряс стены. – Ты еще смеешь давать мне советы! Ты, непокорная… В последний раз говорю я тебе – смирись! Избавься от младенца. Останься в Тарантии. Иначе изведаешь всю полноту отцовского гнева!

– О-о, – протянула Мелани то ли испуганно, то ли насмешливо. – Если гнев этот таков же, какова отцовская любовь, то я заранее трепещу, мой повелитель! Но мое решение неизменно. Я вернусь в Шамар, к Орантису, и ребенок мой родится там.

Хаген захохотал, но смех его прозвучал фальшиво.

– Ты никогда не заставишь мужа поверить, что дитя от него! Всей Аквилонии известно, что супруг твой бесплоден, как срезанный колос. У ложа его знахарок и лекарей сменилось едва ли не больше, чем девок, с которыми этот несчастный надеялся доказать свою мужественность. Как сможешь ты убедить его, что носишь его ребенка?

– Это моя забота.

Страх оставил Мелани. Она стояла гордая, непоколебимая, и царственная стать ее не могла не внушать восхищения. Король даже отступил на шаг, мгновенно залюбовавшись ею, но принцесса, поймав устремленный на нее взгляд, с такой ненавистью вперила взор в отца, что он невольно отвел глаза.

Это была ее первая победа.

– Орантис согласится со всем, что я скажу ему, можешь мне поверить. К тому же, Шамару необходим наследник. Особенно теперь, когда жена Серьена разродилась сыном. Так что не надейся убедить меня, отец.

Король заскрежетал зубами. В былые дни он не постеснялся бы собственноручно отхлестать плетью непокорную дочь, но теперь время было не то.

И грубой силой тут едва ли можно было что-то решить.

– Что ж, – заставил он себя произнести почти спокойно. – Если решение твое твердо – поезжай. Но можешь мне поверить, Мелани, ты совершаешь ошибку. Помяни мои слова, когда лишишься и провинции, и мужа, и останешься одна, с бастардом на руках. Не надейся тогда, что кто-то из нас протянет тебе руку помощи. И даже твой пуантенский хорек не даст тебе приюта.

Ему почудилось, в глазах дочери мелькнула тень страха, и король воспрял духом. Ему удалось-таки запугать строптивицу! Немного ласки теперь – и он добьется своего.

– Мелани, – начал он нежно и, приблизившись к дочери, попытался обнять ее за плечи.

Она резко отстранилась, и рука короля повисла в воздухе. Хаген сделал вид, что не заметил этого.

– Мелани, любовь моя! Единственная. – Он говорил теперь почти шепотом, увещевательно, чувствуя, что вот-вот сопротивление будет сломлено. – Ты же знаешь, я не могу жить без тебя. Вспомни, как счастливы мы были до этой размолвки! И разве не дал я тебе все, чего могло бы пожелать твое сердечко? Провинцию в наместничество, хотя прежде я и помыслить не мог дробить королевство на части; но ты захотела этого – и получила свою долю Аквилонии. Мужа, покорного и незаметного, который не докучал бы тебе своим вниманием. Украшения, почет, богатство. Я дал тебе все, Мелани! А ты? Ты отказываешься единственный раз исполнить мою волю! Ты бросаешь меня, Мелани, после всего, что я сделал для тебя!

С ужасом принцесса увидела слезы на глазах отца, и это ранило ее сердце. Решимость ее поколебалась… Но в тот же миг она вспомнила, чего требовал от нее Хаген, и в глазах ее помутилось, и гнев испепелил остатки жалости.

Она расправила плечи.

– Не уговаривай меня, отец! Все бесполезно. Мое решение твердо, и я не изменю его. Ребенок родится в Шамаре, а после унаследует твой престол. Чего бы это не стоило мне, я этого добьюсь. Ты знаешь, я сдержу слово.

Король покачал головой. Теперь в голосе его не было и следа притворной нежности. Неблагодарная дочь отвергла его любовь, презрела заботу и участие, которыми он готов был окружить ее. Она заслуживала той участи, что ждала ее впереди.

– Ступай прочь с моих глаз, Мелани, – отчеканил правитель. – Я даю тебе три седмицы, чтобы одуматься. Поезжай в Шамар, если так хочешь этого, взгляни в последний раз на провинцию, которой вскоре лишишься. Навести мужа, который никогда не сумеет дать тебе того, что необходимо моей дочери для счастья… Посмотри на все это. Поразмысли. И возвращайся ко мне. Это мое последнее слово.

Тяжелым шагом король двинулся к выходу. Стены малой приемной разом сузились, нависая над девушкой, точно своды пещеры, в любой миг угрожая раздавить ее. У самых дверей Хаген обернулся. Долгим сумрачным взором окинул он застывшую в неподвижности дочь.

Своенравную. Надменную. Любимую.

– Я буду ждать тебя, Мелани, – сказал он ей на прощание. – Помни, я буду ждать…

Должно быть, он и впрямь любил ее. Ловя отголоски давних страстей, бушевавших когда-то в этих самых покоях, Марна могла думать об этом без гнева и пристрастия.

Он был ее отцом и любил ее.

Она убила его, чтобы не дать погубить своего ребенка.

О, она знала Хагена лучше, чем кто-либо из живущих. Лучше, чем мать, которую он свел в могилу своим равнодушием и жестокостью, хотя та боготворила самую землю, по которой ступал ее венценосный супруг. Лучше, чем Серьен, подлиза и ябедник, дрожавший, когда тень отца падала на него. И уж конечно, лучше чем Вилер, видевший в короле лишь героя, лишенного человеческих слабостей и недостатков, мифическую фигуру, наподобие Кулла, которому он так стремился подражать.

Когда бы они знали то, что известно было ей…

Хаген был великим королем – но и чудовищем. Держава была его единственным божеством, он жил лишь ею, и все мысли и чувства правителя были об Аквилонии.

Она для него была высшей милостью и наградой. Она заменяла мать, супругу и дочь.

Но во всем, что касалось страстей человеческих, король был слеп, неукротим и жесток, точно бык на арене, раздразненный зингарскими пикадорами. Если случалось ему пожелать чего бы то ни было, он шел к цели напролом, не считаясь ни с законом, ни с моралью, ни с чувствами ближних.