– «Изготовлено из вторично переработанного сырья» – «вслух» перевела мне Ми и неуверенно предложила: – Может, стоит ей сказать?
– Не думаю, что она обрадуется. – Я послал собеседнице образ ухмылки и наконец поприветствовал: – Доброе утро, солнышко!
– Ага, утро… – Сонный зевок. – Ещё не началось? Тогда я умываться… уа-ау… И кофе…
Да-да, я слышу голоса в голове. Точнее, голос, и, при желании, то, что слышит его обладательница. И могу видеть то, что видят её глаза, как и она может посмотреть через мои. При необходимости могу даже перехватить контроль над телом – правда, в этом случае мне самому лучше сидеть или стоять, мозги человека не предназначены для управления сразу двумя парами рук и ног. Я знаю, о чём говорю, пробовал – ощущения незабываемые… сногсшибательные, я бы даже сказал, и синякинабивательные.
В обратную сторону наша связь тоже работает, кстати. И нет, я не сошёл с ума, не страдаю галлюцинациями и даже не завёл себе управляемую шизофрению под названием «тульпа»[6], хотя, как я теперь понимаю, в раннем детстве я считал Мирен кем-то вроде воображаемого друга. Зато, когда добрые родители перед поступлением в первый класс решили объяснить сыночку, что именно не стоит говорить школьному психологу, я дал себе труд наконец осознать, с кем общаюсь.
Самое смешное, что про Ми я папе с мамой никогда не рассказывал – просто потому, что это была моя подруга, а не навязываемые «хорошие» дети друзей семьи.
С соседскими детьми по даче мне общаться без присмотра матери запрещалось – с высоты своего возраста могу сказать, что в известной степени был сам виноват. Излишне живое воображение в сочетании с мнимой свободой действий регулярно заставляли меня творить нечто вроде подкопа под забор детского садика или полного коробка жуков-пожарников, выловленных на прогулке и выпущенных во время тихого часа неосторожной воспитательницей. Причём, поучаствовав в разработке и реализации проекта, к его практическим результатам я обычно не проявлял особого интереса: с территории через реализованный подкоп не сбежал и коробку с жуками великодушно отдал приятелю. Автор очередного «приключения» обычно быстро находился, и следовал очередной же выговор от родительницы. Потому я научился играть сам с собой, ну а потом мы приехали на лето в деревню, и там я нашёл старое зеркало.
Что тогда произошло? Точно не знаю. Помню, как заглядываю в зеркало, и вдруг моё отражение пропадает, сменяясь отражением пятилетней девочки, удивлённо смотрящей на меня с той стороны. Будь я повзрослее, испугался бы до дрожи, но тогда я чувствовал невероятное любопытство. Приключение! Я же за этим и забрался на мансарду. Повинуясь наитию, положил ладонь на стекло – и Мира (тогда я, конечно, ещё не знал, как её зовут) повторила мой жест. И наши руки на секунду встретились, будто никакой преграды не было! Смутно припоминаю, что вроде бы увидел загоревшиеся по периферии зеркальной поверхности то ли символы, то ли узор… Или я потом уже себе это придумал? А потом… я услышал её. «Привет, я Дима». «Привет! А я Миррей, – с запинкой выговорила своё имя собеседница. – Мама зовёт меня Ми. Давай дружить?» «Давай!» – «Ой, здорово! А то мама ушла, и мне скучно, хнык».
Ну и так далее – в зеркале уже давно отражался я сам, но Ми словно была рядом со мной. Небольшое усилие, заметно меньшее, чем позволяло моему воображению, например, «превратить» лавку у дома в сёрфинговую доску – и я легко мог «сказать» невидимой, но словно стоящей рядом собеседнице всё, что хотел. Помню, мы проболтали, наверное, час, успели придумать совместную игру в пилотов самолёта (мегаудобное продавленное кресло в «гостиной» у меня на даче и схожий предмет мебели у Миры как раз пригодились), первого и второго, благополучно «взлететь» и даже пару раз «попасть в аварию», совершив пару аварийных посадок, и только тогда нас почти синхронно позвали есть. Разговор прервался – у меня даже мысли не возникло о том, как это сделать, просто попрощались, и всё. И только после еды, утопав в сад под сень старых яблонь, я испытал некоторые сомнения, что вновь удастся пообщаться с такой замечательной подругой: редко кто понимал меня настолько с полуслова. «Ми?» – неуверенно позвал я. «Я тут!» – тут же вернулся ко мне ответ. «Давай играть!» – «Давай!»
Наверное, я очень осчастливил своих родителей тем летом – количество времени, которое я проводил как бы сам с собой, резко возросло. Да и Мирен стала гораздо меньше теребить маму. Удивительно, но развлечений нам хватало. Особенно интересно было случайно открывать всё новые и новые аспекты нашей связи. Однажды мне так захотелось показать Ми звёздное небо, которого она ни разу не видела вживую, что я сильно напрягся, пытаясь отослать не слова, а картинку… И внезапно – удалось! Надо сказать, моей подруге пришлось попыхтеть значительно больше, чтобы сделать то же самое, – собственно, у неё и не получалось, пока я каким-то образом ей не помог.
Тогда я впервые увидел изнутри коттедж семьи Родика – старинный каменный двухэтажный дом, просто забитый огромным количеством самых разнообразных интересных (по крайней мере, с точки зрения ребёнка) вещей. Книги, картины, старинная мебель – гораздо больше и в лучшем состоянии, чем у нас в деревенском доме, старинные лампы, статуэтки и чучела животных и прочее, прочее, прочее. Преобладали, как ни странно, книги, их Русандра Родика, мать девочки, просто обожала. Правда, чуть ли не половина, с позволения сказать, собрания были дамские романчики, зато на добром десятке языков мира!
Мы с Мирен были в восторге: привычная ей обстановка казалась для меня настоящей сокровищницей, а ей были в новинку виды внешнего мира за пределами небольшой территории вокруг собственного дома. Выйти за границы этой территории, которую родительница подруги называла холдом, Мира самостоятельно не могла, а мать её банально никуда не брала, хотя и регулярно отлучалась «по делам». Кстати, именно тогда я впервые увидел настоящую магию – если не считать работы зеркала, которое, кстати, так больше ни разу и не «включилось». Правда, то, что туманные белёсые стены, замыкающиеся куполом где-то высоко над крышей коттеджа, являются чем-то необычным, до меня дошло далеко не сразу. Ну, что сказать – мне было пять с половиной лет, какой уж там анализ…
Как я и сказал, от родителей информацию о новой подруге я скрыл – хотя, если подумать, как бы они могли запретить мне общаться с тем, кого не видят? К счастью, я сам до такой простой мысли тогда не додумался. Мира не рассказала матери о друге по сходной причине: девочка видела других людей по телевизору, на фото и картинках, но живое общение, особенно со сверстниками, было строго лимитировано. Над дочкой-блондинкой Руке во время приезда редких гостей разве что коршуном не вилась, контролируя буквально каждый жест и каждое слово. Впрочем, как позже выяснилось, на это была весьма веская причина, но пока всё казалось необоснованным притеснением. Встретились два одиночества, что называется.
Кстати, об именах: как выяснилось некоторое время спустя, «разговаривали» мы с Ми не на русском, и уж тем более не на родном для Родики-младшей румынском. Однако с простыми словами всё и было просто, проблема оказалась только в восприятии имён. С другой стороны, правильно произнесённое на румынском Мирен аналогично французской версии того же имени Мирей (Мирей Матье, знаете, наверное?) и русскому Мира. Ну а с уменьшительной формой Ми и вовсе никаких проблем не было. Если подумать, то тут даже меньше различий, чем Иван на русском и Джон на английском, хотя это одно и то же имя. Матери моей подруги на количество синонимов повезло меньше – всего два варианта, Русандра и Роксана, дочь упорно величала мамочку Руке, та уже привыкла.
К слову сказать, мама у Ми была эффектной красавицей с гривой великолепных каштановых волос, правильным красивым лицом, огромными тёмными глазами – о таких говорят: «чарующие омуты», ну и всё остальное не подкачало. Фотомодели, которым платят деньги за фотосессии, увидев Роксану, могли бы только удавиться от зависти: кроме потрясающей внешности, Руке ещё и не менее потрясающе пластично двигалась. Правда, всё это я понял спустя несколько лет, когда настала пора полового созревания, а пока мать подруги была для меня просто красивой тётей…
