Нератов вполне со мной согласен.
Суббота, 29 июля.
Русская армия одержала вчера крупную победу под Бродами в Галиции.
Сегодня днем у меня был с официальным визитом Штюрмер. Он, как всегда, слащав и церемонен. Он мне сказал, что, поручая ему министерство иностранных дел, император предписал ему держаться той внешней политики, как и раньше, т.-е. действовать в полном единении с союзниками.
- Я особенно хочу, - говорит он, - быть заодно с правительством Республики, потому прошу вашего содействия и полного доверия с вашей стороны.
Я благодарю его за это пожелание, уверяю его в своем дружеском рвении к совместной работе, и поздравляю со счастливым предзнаменованием, - победой у Брод, - при котором он начинает свою деятельность.
Затем я стараюсь навести его на объяснение о конечных целях его политики и об его взгляде на будущую судьбу Германии. Мне показалось, что у него смутное представление об этом вопросе, он даже, по-видимому, не знает личного мнения императора; но все же, он произносит слова, которые я слышал несколько раз от государя:
- Никакой пощады, никакой милости для Германии!
Он прощается со мной, расточая приторные любезности. На пороге еще раз говорит:
- Никакой пощады, никакой милости Германии.
Воскресенье, 30 июля.
Английское правительство просит русское правительство не настаивать на наступлении Румынии на Болгарию.
Меня спрашивает по этому поводу Нератов, и я повторяю ему те же доводи, что и третьего дня. Говорю, что я вообще не могу понять, зачем посылать 50.000 русских в Добруджу, если они там будут бездействовать, в то время как на салоникскую армию будет направлен весь удар болгарских сил.
В течение дня Нератов сообщает мне, что генерал Алексеев не допустил бы посылки 50.000 русских в Добруджу, если задачей им не было бы поставлено немедленное наступление на Болгарию.
Понедельник, 31 июля.
Русское наступление продолжается на фронте в 150 километров; русские войска на Волыни и в Галиции отбросили австро-германцев к Ковелю, Владимиру-Волынску и Львову; захвачено 60.000 пленных. С начала этой крупной операции русские взяли в плен 345.000 человек.
В Армении турки, вытесненные из Эрдзингиана бегут к Карпуту и Сивасу.
Вторник, 1 августа.
Бриан телеграфирует мне:
"Я согласен с сэром Эдуардом Греем и генералом Жоффром, что мы, в конце концов, могли бы не требовать немедленного объявления войны Болгарии со стороны Румынии, потому что весьма вероятно, что немцы принудят болгар немедленно напасть на румын, и тогда русские части всегда успеют начать военные действия".
Но также вероятно, что румыны, не подготовившиеся к действиям к югу от Дуная, а сосредоточившие свои главные силы на Карпатах, подвергнутся опасному нападению со стороны болгар.
Четверг, 3 августа.
У меня сегодня был Сазонов. Он приехал из Финляндии и вчера прощался с чинами министерства иностранных дел.
Мы долго и дружественно беседуем с ним. Он такой, каким я и ожидал его видеть: полон спокойствия, достоинства, без малейшей горечи; он рад для себя лично, что освободился от тяжелых обязанностей, но он печалится и тревожится за будущее России. Он подтверждает все то, что я слышал об обстоятельствах его отставки.
- Императрица относится ко мне враждебно, - говорит он. - В течение года она не могла простить мне, что я умолял императора не брать на себя командирования армией. Она так настаивала на моей отставке, что император в конце концов уступил. Но к чему этот скандал? К чему весь этот шум? Можно было легко найти повод для моей отставки в состоянии моего здоровья. Я самым лояльным образом пошел бы навстречу. Наконец, зачем же император принимал меня в последний раз так доверчиво, так ласково?
С выражением глубокой печали, он так резюмирует происшедшее:
- Император царствует, но правит императрица, инспирируемая Распутиным. Увы! Да хранит нас бог!
Пятница, 4 августа.
Я ездил сегодня один на автомобиле по дороге в Сестрорецк, вдоль северного побережья Кронштадтской бухты. Чистое голубое небо, яркое освещение, бесконечная даль горизонта, спокойствие и простор волн - все это прекрасно способствует углублению в себя.
Я думаю о мрачных перспективах, создаваемых отставкой Сазонова. Будущее более, чем когда-либо, но прекрасному выражению Босюэ, кажется мне "ночью, полною загадок и мрака". Я допускаю отныне возможность выхода России из войны, и французское правительство должно иметь в виду эту возможность, при своих политических и стратегических расчетах. Император Николай, конечно, останется верен союзу с нами, в этом я нисколько не сомневаюсь. Но ведь он не бессмертен. Сколько русских, и особенно в самой близкой к нему среде, втайне желают его исчезновения. Что может произойти при смене царя? На этот счет у меня нет иллюзий: Россия тогда немедленно откажется от участия в войне. Разве не было тому прецедентов в истории? Могу ли я забыть, как во время семилетней войны Петр III, только что вступив на престол, отказался от союза с Францией и позорно заключил мир с Фридрихом II?... Я рассматриваю все возможности и все последствия допускаемой мной гипотезы. Несмотря на самое строгое отношение к себе и своим рассуждениям, я прихожу к убеждению, что моя уверенность в нашей окончательной победе остается непоколебимой. Но одна мысль, мелькавшая несколько раз в моем уме, теперь твердо и уверенно укрепилась во мне, как логический вывод из моих рассуждений. У меня было слишком упрощенное представление о нашей окончательной победе. Австрия и Германия обречены на поражение, - в этом я твердо уверен. Но пока это случится, пройдет много времени, и чем больше его пройдет, тем слабее будет участие России в войне. Если же Россия не выдержит роли союзника до конца, если она раньше времени выйдет из рядов бойцов, и станет жертвой революционного брожения, то она неизбежно отделит свои интересы от наших. Она тогда поставит себя в невозможность участвовать в плодах нашей победы; тогда она разделит судьбу центральных держав.
Суббота, 5 августа.
Генерал Алексеев, разделяя мнение генерала Жоффра и Бриана, согласен на то, чтобы удар румынской армии был направлен исключительно против Австрии; он согласен отложить действия против болгар; он считает, впрочем, что операции начнутся сами собой. Наконец, он настаивает на необходимости положить конец уверткам Братиано, назначив окончательный срок для выступления Румынии.
Воскресенье, 6 августа.
Братиано по-прежнему оттягивает и торгуется; я считаю, что он еще надеется на непосредственное соглашение с Болгарией. Продолжая свою прежнюю игру, он приписывает промедление противодействию со стороны России. Следствием этого являются новые недоразумения между Парижем и Петроградом.
Сегодня утром мне было поручено сообщить императору телеграмму президента Республики.
Я передал ее Штюрмеру и повторил те же доводы, которыми я его донимал последнее время; самый главный довод - это громадные жертвы, уже принесенные Францией для общего дела, сокращение численности наших войск, полегших под Верденом.
Штюрмер больше всего боится, чтобы император не услышал что-нибудь для него, Штюрмера, неприятное, и потому он уверяет меня в своей верности союзникам и воздает хваты верденским бойцам. Затем он прибавляет:
- Я придаю не меньше значение немедленному выступлению Румынии, чем ваше правительство. Вы знаете также взгляд генерала Алексеева на этот вопрос. В военных делах его авторитет для императора непререкаем. Вы помните, ведь это он требовал прекращения уверток Братиано, назначив срок окончания переговоров. И он был совершенно прав. Поверьте мне, мы напрасно снова начали переговоры с румынским правительством; нам нужно было настаивать на наших условиях столь мягкого меморандума от 17 июля и не допускать никаких переговоров. Совершенно ясно, что Братиано старается только выиграть время. Генерал Алексеев первоначально назначил окончательным сроком 7 августа; его пришлось продлить до 14 августа. Теперь он требует выступления Салоникской армии за десять дней до начала действий со стороны Румынии только для того, чтобы добиться новой отсрочки. Я еще раз скажу, - напрасно мы поддаемся его совершенно явной игре. Но все-таки, я обещаю вам полностью передать его величеству все то, что вы сказали.
