Воскресенье, 11 июня.
Финансист Г..., который сильно заинтересован в промышленных предприятиях в Варшавском и Лодзинском округах, очень верно заметил мне:
- При заключении мира, разрешение польского вопроса готовит большие неожиданности. Привыкли смотреть на этот вопрос с национальной точки зрения в освещении горестного прошлого и героически-романтических легенд. Но когда наступит решительный момент, появятся еще два очень важных факта - это социалистический и еврейский элементы... За последние 30 лет социал-демократия в Польше страшно усилилась; рост ее можно измерить все увеличивающимся числом рабочих. В Лодзи в 1859 г. было 25.000 жителей, а в 1880 г. уже 100.000 тысяч, теперь же их насчитывается 460.000 человек. А такие фабричные центры, как Сосновицы, Томашев, Домброва, Люблин, Кельцы, Радом, Згерж, тоже растут с неимоверной быстротой. Пролетариат там хорошо организован и везде обнаруживает могучую жизнеспособность. Его нисколько не интересуют исторические мечтания великих польских патриотов. В восстановлении Польши пролетариат видит только возможность осуществить свою экономическую и социальную программу. Будьте уверены, что пролетариат заговорит громким и решительным голосом... Евреи также примут участие. Они разделяют идеи польской социал-демократии, но, кроме того, у них есть своя собственная организация, чисто еврейская. Евреи очень интеллигентны, очень смелы, очень фанатичны. Польские гетто - это очаги анархизма...
Четверг, 15 июня.
Русские продвигаются к Тарнополю и Черновицам; они перешли Стрыпу и Днестр. Общее число взятых или пленных доходит до 153.000.
Пятница, 16 июня.
У меня обедало несколько близких друзей. Стол накрыт в парадной зале, широкие окна которой выходят на Неву. Обед назначен на 9 Ґ часов вечера: таким образом, мы сможем любоваться необычайной картиной северного неба во время летнего солнцестояния.
Мы садимся обедать, когда еще совсем светло. Но от Охты до крепости весь берег освещен фантастическим светом. На первом плане река, отливающая темно-зелеными металлическими тонами, испещренная порой красными отблесками, похожими на кровь. Дальше, крыши казарм, купола церквей, фабричные трубы выделяются на грозном темно-красном фоне, переливающем лиловатым, желтоватым цветом. Краски все время меняются каждую минуту. Как будто от руки какого-то алхимика, от руки библейского кузнеца титана Тувал-Каина краски разгораются, сияют, слабеют, сливаются, переливаются, исчезают; одно за другим проходят самые разнообразные сочетания. То эта картина напоминает какой то катаклизм в природе, то извержение вулкана, то разрушающиеся стены, то блеск громадной печи, то свечение метеора, то сияние апофеоза.
К 11 часам небо бледнеет, фантасмагория угасает. Небо затягивается прозрачной пеленой, серебристой и жемчужной дымкой. Кое-где чуть заметно мерцают звезды. В тишине и полумраке город спокойно засыпает.
В половине первого, когда мои гости расходятся, розовый просвет со стороны востока уже предвещает близкую зарю...
Воскресенье, 18 июня.
В Буковине русская армия перешла Прут и заняла Черновицы; передовые части достигли молдавского Серета у Старочинца.
Понедельник, 19 июня.
Начальник генерального штаба генерал Беляев, один из наиболее образованных и добросовестных офицеров русской армии, отправляется во Францию для выяснения некоторых вопросов, касающихся заказов по снабжению армии. Он сегодня завтракал у меня.
Прежде всего, я поздравляю его с победами, которые генерал Брусилов продолжает одерживать в Галиции - вчера он занял Черновицы.
Он принимает мои поздравления очень сдержанно; что вполне согласно с его скромностью и осторожностью.
Мы возвращаемся в большую гостиную, закуриваем сигары; я его спрашиваю:
- Что вы скажете о войне и с какими впечатлениями вы уезжаете?
Взвешивая каждое слово, он отвечает мне:
- Император более чем когда-либо твердо намерен продолжать войну до победного конца, пока Германия не будет принуждена принять наши условия, все наши условия. Поскольку его величество соизволил высказаться во время последнего моего доклада, у меня нет в этом никаких сомнений. Наше положение за последние дни значительно улучшилось в Галиции, но мы еще не начинали действовать на германском фронте. В лучшем случае, нам предстоит тяжелая и продолжительная борьба. Я говорю, конечно, только с точки зрения стратегической: я не говорю об условиях финансовых, дипломатических и других. Я еду в Париж договариваться о том, чтобы наша армия, предпринимающая теперь громадные усилия, богатая людьми, не терпела бы отсутствия снарядов. Самый важный и нетерпящий отлагательств вопрос - это вопрос тяжелой артиллерии. Генерал Алексеев каждый день требует тяжелых орудий, а у меня больше нет для него ни одной пушки, ни одного снаряда.
- Но 70 тяжелых орудий выгружены же в Архангельске?
- Это верно, но не хватает вагонов. Вы знаете, как мы бедны в этом отношении. Все наше наступление, столь блестяще начатое, может благодаря этому быть погублено.
- Это очень серьезно. Но почему в вашем железнодорожном управлении так мало порядка и активности? Уже несколько месяцев, как Бьюкенен и я твердим об этом Сазонову; мы шлем ему ноту за нотой. Но мы не могли пока достигнуть чего-нибудь. Наши военные и морские атташе тоже хлопочут изо всех сил. Но тоже безуспешно. Подумайте, как ужасно, что Франция жертвует частью своего промышленного производства для снабжения вашей армии, а из-за беспорядка и инертности ваши войска не пользуются этим снаряжением! С тех пор, как в Архангельске открылась навигация, туда привезено французскими судами 70 тяжелых орудий, 1Ґ миллиона снарядов, 6 миллионов гранат, пятьдесят тысяч ружей. И все это свалено на пристанях. Необходимо усилить движение на ваших железных дорогах. Триста вагонов в день, ведь это смешно. Меня уверяют, что, при небольшом напряжении и упорядочении дела, можно было бы легко удвоить их число.
- Я веду ожесточенную борьбу с железнодорожным ведомством, но меня слушаются немного больше, чем вас... Это, впрочем, так важно, что нельзя с этим примириться. Поэтому я вас очень прошу еще раз поговорить с Сазоновым, попросить его представить ходатайство от вашего имени в совет министров.
- Будьте во мне уверены, я с завтрашнего дня начну борьбу...
Суббота, 24 июня.
За последние дни я замечаю в политических кругах Петрограда странное настроение против аннексии Россией Константинополя.
Утверждают, что эта аннексия не только не разрешила бы восточного вопроса, но только осложнила бы его и затянула, так как ни Германия, ни Австрия, ни дунайские государства не согласятся оставить ключ от Черного моря в когтях у русского орла. Русским важно добиться свободного прохода через проливы; а для этого достаточно создания на обоих берегах нейтрального государства, находящегося под покровительством держав. Считают также, что слияние греческого патриархата с русской церковью повлекло бы за собой неразрешимые затруднения и было бы в тягость для русских православных. Наконец, с точки зрения внутренней политики и социального развития, считают, что Россия совершила бы большую неосторожность, допустив внедрение в свой организм турецко-византийского тлетворного начала.
Я считаю все эти соображения совершенно правильными. Но о чем же думали раньше?
Воскресенье, 25 июня.
Нужно побывать в России, чтобы понять изречение Токвилля: "Демократия лишает деспотизм материального содержания" (La dИmocratie immatИrialise le despotisme).
По своей сущности, демократия не обязательно должна быть либеральной. Не нарушая своих принципов, она может сочетать в себе все виды гнета политического, религиозного, социального. Но, при демократическом строе, деспотизм становится неуловимым, так как он распыляется по различным учреждениям; он не воплощается ни в каком одном лице, он вездесущ и в то же время его нет нигде; оттого он, как пар, наполняющий пространство, невидим, но удушлив; он как бы сливается с национальным климатом. Он нас раздражает, от него страдают, на него жалуются, но не на кого обрушиться. Люди обыкновенно привыкают к этому злу и подчиняются. Нельзя же сильно ненавидеть то, чего не видишь.
