Она не двинулась, только моментами бросала на него взгляды, которые вполне могли бы убить бедного попика, имей они такую силу.

— Пусть скажет — так было или нет? Во имя Бога… если она верующая…

— Спасибо. А теперь выйдите, пожалуйста, в коридор, — обратился я к дьякону. Но он раскраснелся и стал нервно и упрямо теребить свою козью бородку.

— Нет, пусть скажет — так было или нет! А то выходит — я неправду говорю? Пусть она признается! Я вот признаюсь, что дал ей отраву, может, я и виноват в чем, так я раскаиваюсь…

— Очень хорошо, выйдите, пожалуйста, и подождите там! — Я подхватил попика под локоть и проводил его до двери. Он был обижен, даже сердит и недовольно оглядывался на Панову, которая продолжала каменно молчать. Дверь хлопнула.

Я вернулся к столу и сел на место дьякона. После его воспаленной речи тишина казалась особенно давящей. Мы оба молчали, атмосфера в зале ощутимо сгущалась. Наконец она тяжело, как на шарнирах, повернула голову и хрипло произнесла:

— Нету у меня никакого препарата.

— Я знаю, что нету, — спокойно ответил я. — Нету, потому что вы его отдали. Был он у вас, но вы его отдали, верно? А кому? Впрочем, и это известно. Весь вопрос сейчас в том — кто именно это сделал? Нам нужен точный ответ — вы… или ваша дочь?

Она вздрогнула, изогнулась вся, даже стул под ней скрипнул, и громко хлопнула ладонью по столу:

— Не вмешивайте мою дочь в эти дела! Не трогайте ее! Она ничего общего с этим делом не имеет!

— Имеет. Имеет, гражданка Панова, и гораздо больше вашего…

— А я вам говорю — она тут ни при чем! Я дала бутылку…

Меня слова ее не удивили, но все-таки мне нужны были доказательства.

— Мало! Мало мне вашего признания! Да и не убеждает оно. Вы — мать, конечно же, вы готовы взять вину на себя.

Она перегнулась над столом, сжала кулаки, будто хотела дотянуться до меня и то ли ударить, а может, и вцепиться мне в волосы.

— Я! Я ему передала! В машине, когда мы возвращались в Софию… Когда он приехал за нами…

— Почему же вы до сих пор молчали? Почему отрицали этот факт?

— Какой? Какой факт?

— То, что вы виделись с ним перед отравлением и дали ему паратион.

Она откинулась на спинку стула, продолжая время от времени вздрагивать.

— Потому что мне было страшно! И не за себя — за Тони боюсь… Она ведь для меня все в жизни… Она у меня одна… Я мать… А какая мать не хочет дочери счастья, удачи? Три года я ждала, терпела… этого женатого мужа…

— Понимаю, вы ждали — вот-вот он разведется, будет свободен, — продолжил я за нее, — и, естественно, женится на вашей дочери, так ведь?

— Да, так. А почему бы нет? Он не красавец, но с высшим образованием, на хорошей должности… Почему бы Тони не выйти за него?

— Понятно, я не вижу пока в этом ничего плохого и ничего… пугающего. Чего же все-таки вы боялись?

Она скрестила руки на груди и заговорила медленнее, видимо обдумывая каждое слово.

— Вечером после… отравления Гено прибежал к нам, был такой нервный, возбужденный… Я, говорит, иду из милиции, меня милиция преследует… Если спросят вас, говорите одно: два года мы не виделись, не перезванивались и не общались, понятно?! Я ничего общего не имею с вами, понятно?! Иначе уничтожу вас! Обеих! И глазом не моргну! Потом рванул меня за рукав, чуть не порвал костюм, потащил в коридор и стал шипеть в лицо: а ты ничего мне не давала, слышишь?! И никому ни слова — ни Тони, никому! А если сболтнешь — скажу, что ты виновата, ты! Потом толкнул меня и выбежал на улицу, я за ним, что, говорю, случилось, почему ты такой… А он остановился — иди, иди сюда, скажу! Я, говорит, жену убил! Отравил ее… и двух ее сестер! А их-то за что, спрашиваю? Потому что так надо, говорит, для верности, чтобы никому в голову не пришло…

И замолчала.

Я сидел неподвижно, видеть ее и слушать больше не было сил. Я нажал кнопку звонка и вышел из зала. Навстречу мне по коридору уже шел дежурный.

— Отведи эту женщину вниз! Я потом оформлю задержание.

В десять часов должен прийти Томанов, я вызвал его. Звоню в бюро пропусков — там ли он? Здесь, отвечает дежурная.

— Пусть поднимется!

На лице его снова злость, недовольство, возмущение. Но мне на все это наплевать.

— Гражданин Томанов, Велика Панова только что сообщила мне, что она передала вам бутылку с паратионом. Это было седьмого мая, в машине, когда вы возвращались из Кюстендила!

— Что-о? Она так сказала?!

— Да, пять минут назад.

Он громко всплеснул руками, затряс головой и закричал мне в лицо:

— Хорошо же! Не брал я никакого паратиона. И запишите в протокол: паратион был у нее!! У нее! Она его из Кюстендила привезла. За день до… несчастья я был у них, она опять начала грызть меня — сколько это будет продолжаться, Тони болеет, Тони умирает, ты нас не жалеешь, и все в таком духе. Потом стала пугать, что придет вечером к нам и заставит меня раз навсегда решить вопрос… А я говорю, если придешь, я тебе голову сниму! А она все-таки пришла, а Венче, жена моя, была дома. Та стала ее оскорблять, называть по-всякому, ну, Венче заплакала и выбежала во двор, я побежал за ней, успокоить ее… Вот тогда Панова и влила яд! В бутылку с маслом… Бутылка стояла на столике рядом с плиткой… Мы вернулись, я выгнал ее, но… она уже успела влить отраву… Вот как было!

— И вы знали об этом?

— Другого варианта нет. — Это не было ответом на мой вопрос, скорее продолжением его собственной мысли.

— Вы поэтому не пришли домой обедать четырнадцатого?

— А, тут совсем другая проблема, — устало пробормотал Томанов. Весь его запал кончился, он снова стал похож на лопнувший сморщенный воздушный шар.

Я нажал на звонок и вышел.

— И этого — вниз! — велел я подошедшему дежурному.

Пройдя в туалет, я тщательно вымыл руки и ополоснул лицо, мне казалось, что и ко мне прилипла мерзость, с которой я только что столкнулся…

На этот раз доктор Ташев остался в своем кабинете и велел сестре Захариевой проводить меня к Невене.

Ее перевели в другую палату. На соседней кровати полусидела полная черноволосая женщина средних лет с явно обозначенными усиками.

— Рада, тебе укол делали? — едва войдя в палату, спросила сестра.

Женщина с удивлением поглядела на нее.

— Я забыла сказать — тебе назначили укол, так что вставай! Пошли, пошли… — И, подхватив женщину под руку, сестра вывела ее из палаты.

Невена тихо лежала на высоких подушках. Она еще больше похудела, и в лице ее с бледными впалыми щеками, на которые падали мягкие пряди темно-русых волос, с длинными, чуть загнутыми ресницами было что-то детское, хрупкое, беззащитное.

— Ну, как вы? — спросил я тихо и присел на стул у ее постели.

— Хорошо, — послушно ответила она, очевидно приняв меня за доктора.

Я слегка коснулся ее тонкой руки, лежавшей на одеяле.

— Невена, вы можете… вы в состоянии поговорить со мной? Всего несколько вопросов. Если вам трудно, отвечайте коротко, я все пойму.

Она приоткрыла глаза и поглядела на меня более внимательно.

— Как все это случилось?

— Не знаю… — едва слышно прошептала она.

Мне было ужасно жаль ее, она была еще совсем слаба, и ее больной вид выбивал меня из колеи.

О чем спрашивать, как настаивать на точных ответах? Ведь для этого надо бередить совсем свежую рану…

— Когда… приезжали ваши сестры?

Мне показалось — она вздрогнула. Нет, рано, рано еще тревожить ее такими вопросами.

— Они недолго пробыли, — еле слышно прошептала она дрожащими губами. — А потом уехали… уехали…

Она наконец открыла глаза, ее черный вопрошающий взгляд пронзил меня насквозь:

— Где они? Где? Почему не приходят?..

Я положил руку на ее узкую, детскую ладонь.

— Не думайте сейчас об этом. Вам надо, обязательно надо поправиться…

Я сделал небольшую паузу, собрался с духом и пошел дальше.

— Скажите, Невена, вы в тот день… обедали вместе с Гено?