— Брось ты это «в-четвертых» и говори наконец, что ты предлагаешь!
— …и в-четвертых, — продолжаю я настойчиво, — с севера заповедник огорожен озером водохранилища, протяженность его около шести километров. Там нет необходимости ставить людей, разве что собаки решат перебраться на этот берег на понтонах, плотах и лодках…
— Я просил тебя оставить в стороне свой юмор и сказать наконец, что ты предлагаешь! — не на шутку рассердился Генчев.
Ну что — высказать им прямо свое мнение об их идиотской акции? А почему бы нет? Дальше смерти не пошлют, как любил говорить мой отец. И все-таки я молчу. Какой-то подлый, мне самому непонятный страх удерживает меня от того, чтобы сказать им в лицо — вся эта ваша «операция» просто глупая, бессмысленная шумиха и возня. Потому что, по сути, нужно было организовать дело так, чтобы перекрыть дорогу собакам не здесь, в заповеднике, а далеко за его пределами. Сами же говорили, что по пути сюда стаи минуют десятки сел! И там можно было поднять тысячи людей, а не присылать сюда этих восемьдесят городских бездельников!.. Да, именно так, но вместо того, чтобы сказать все это открытым текстом, я тычу в карту.
— Людей надо разделить на четыре группы. Три послать на те места, куда отправились наши охотники. Первая должна блокировать стену. Стаи могут проникнуть на север только по стене водохранилища. Если же одна или несколько стай спустятся на восток и пересекут овраг, тогда они выйдут на вторую группу по хребту и склонам Большой поймы. Там местность самая ровная, и людей нужно больше всего. Третья группа поможет заблокировать проход между Старцами — здесь, в Сухом овраге. Это единственная дорога, по которой в зимнее время можно преодолеть Предел с юга.
— Да, но нам непонятно, зачем нужна четвертая группа, — с недовольной миной промолвил «рыболов» и налил себе в чайную чашку чистый коньяк.
Я бросил взгляд на Дяко — тот прикрыл глаза и опустил голову: почувствовал дорогой старик мои волнения…
— Четвертая группа пойдет в самое опасное место — Лисьи норы. Это здесь — между водохранилищем и горными склонами.
— Но ведь это же дачная зона! — удивился Генчев и постучал пальцем по карте. — Что там может быть опасного?
— Да, вы правы, это дачная зона. И вот у меня такое предчувствие, что собаки завтра или хлынут именно сюда, или попытаются проникнуть в глубь заповедника отсюда, с этой стороны.
— «У меня такое предчувствие…» — передразнил меня Генчев. — Может, ты стал оракулом, а? Или снова начинается старая песня?
Шеф явно имел в виду мою ненависть к этой проклятой дачной зоне.
— Я попытаюсь объяснить. К дачной зоне ведут несколько дорог, по которым легко можно…
— Довольно, хватит, Боров, про дачную зону!
— Но ведь завтра воскресенье! — говорю я громче обычного.
— Ну и что?
— А то, что именно оттуда нахлынут в заповедник оравы лыжников, туристов и всякой прочей шушеры. Поползут на скользкие склоны, сорвутся — вот весело будет! И тогда чем мы будем заниматься — стрелять в собак или вылавливать дачников?
— Боров прав, — поддержал меня мой Дяко. — Нельзя давать людям уходить на большое расстояние. Погода скверная, надвигается метель, еще заморозим кого-нибудь, и будет это чистой воды убийство…
— Я не разрешаю блокировать дачную зону! — Генчев стукнул кулаком по столу. — И точка!
Не знаю, чем бы кончился наш разговор, если бы на пороге не появился кмет, а сзади него, улыбаясь до ушей, стоял директор сельской школы (вечный партнер председателя в белот).
— Приветствуем дорогих гостей и любезных хозяев! Как доехали? Все было нормально? Ну, добро пожаловать!
Обе руки директора были заняты — в одной он держал за ручку огромную бутыль домашнего вина, в другой — старую сумку с объемистыми пакетами, видно, в них и было «то-се для разговора».
Но самое ужасное — рядом с директором возникло красное женское лицо, через секунду обладательница лица решительно отстранила обоих мужчин и втолкнула в канцелярию щекастого мальчишку лет десяти.
— Скажи дядям добрый вечер, мамин сыночек! Сначала тому дяде, с усами, ты ведь его знаешь — дядю начальника!
Я продрался сквозь толчею и вышел в коридор. Навстречу мне уже спешил Васил — стол накрыт, все сделано как надо, можно звать гостей на ужин.
— Пожалуйста, одну минуту, товарищ Боров! — Толстая журналистка хватает меня за локоть и таинственно прищуривает глаза. — Вы знаете, я где-то читала о вас! Вы пишете стихи, да? Где же это?.. Сейчас вспомню. Да-да, было одно стихотворение в нашей газете и, кажется, в «Пульсе»…
— Пишу… иногда… — И я чувствую, что покраснел как мальчишка. Да тут еще Марина вертится рядом и прислушивается, а на лице — ироническая гримаска.
— Ну, тогда мы с вами почти коллеги! Давайте же знакомиться! — И она называет какую-то фамилию, которую я немедленно забываю. — Надеюсь, вы не будете возражать, если станете одним из героев моего репортажа? Мне нужен именно такой человек, как вы, — с одной стороны, посвятивший молодость и, более того, жизнь защите природы, а с другой — человек с душой и поэтическими наклонностями! Вот видите, какая возникает параллель! — И она восторженно хлопает в пухлые ладошки. — Не кажется ли вам, что между этими двумя началами в вашей душе есть некая глубокая и закономерная связь?
— Ну, мне кажется, что…
— Вы не беспокойтесь, я постараюсь не исказить ни одной черты вашего облика! Только, если позволите, хоть один намек и на поэзию…
— Надо подумать…
— Не возражаю! — Она кокетливо улыбнулась, а в глазах — телячий восторг. — У нас еще будет достаточно времени, чтобы поговорить, обещайте мне не исчезать!
Что делать — обещаю и приглашаю ее на ужин. Остальные уже заняли места за длинным столом. Я примостился на углу между Василом и шофером шефа.
— Ну, хорошо, поедим побыстрее и продолжим работу! — объявил Генчев и озабоченно глянул на часы. — Автобусы придут из города через час. А пока — закусите чем Бог послал!
Бог явно не поскупился, на столе чего только нет…
— У меня есть предложение, друзья! — Генчев этак ловко поднялся с рюмкой в руке. — Давайте на время отставим утонченные напитки и чокнемся знаменитой дубравецкой горячей ракией! Только одну рюмку, не больше, чтобы согреться, потому что, судя по всему, нас ждет долгая, бессонная ночь… — (Смотри-ка, и в нем проснулась поэтическая жилка!). — Мне приятно сообщить вам, что среди нас находится представитель министерства товарищ Бобев!
Гром рукоплесканий, Генчев, Васил, директор, даже наша неряха уборщица хлопают в ладоши, только я и Дяко курим, будто оглохли. Шеф бросает на меня злющий взгляд и продолжает:
— Предлагаю тост за успешное завершение трудного начинания! Да, товарищи! В нашей профессии есть трудности, которые мы спокойно и организованно преодолеваем! Я не сомневаюсь в успехе, потому что плечом к плечу с нами идут десятки представителей общественности Дубравца во главе с товарищем кметом и потому что через час-два сюда прибудут еще восемьдесят посланников встревоженной городской общественности! Вот как на практике осуществляется дружба между городом и селом при проведении ответственного мероприятия, связанного с защитой окружающей среды, которая, как вы знаете…
Я смотрю на шефа, слушаю его и, хорошо его зная, уверен, что сейчас он отвлечется, заговорит о другом, и тогда — конца не будет. Его тосты — это вообще чистое мучение, они длятся пятнадцать-двадцать минут, люди падают от усталости. В общем, надо как-то прервать его, но как? Черт с ней, с рюмкой, роняю ее — как бы случайно — на пол, рюмка — вдребезги, кругом все взволнованы, кто высказывает сожаление о рюмке, кто — о вине, но дело сделано — беспредельный тост прерван. Дяко под большими усами скрывает улыбку, Марина, не поворачивая головы, стреляет в меня взглядом и — подмигивает.
— В завершение моего тоста, — Генчев принужденно улыбается (надеюсь, он все понял!), — предлагаю поприветствовать и представительницу местной прессы уважаемую Жанну Малееву. — (Я тут же снова забываю ее фамилию). — От всего сердца пожелаем ей найти среди нас своих героев и правдиво отразить все, что она здесь увидит! Будьте здоровы!
