Найда тихо смеялась, деликатно отвернувшись от ворот! (Вы думаете, что собакам чужд смех? Вы заблуждаетесь!). Она сразу же раскусила весь разыгранный перед ней спектакль, ибо дурой отнюдь не была, в отличие от своей напарницы Джесси, которая злобно рычала на победно усевшегося неподалеку от ворот Ханурика. Вообще, Джесси сразу его невзлюбила: она страдала врожденным снобизмом, нередко встречавшимся у породистых собак. Она же, кстати, часто выговаривала Найде за ее либерализм к этим грязным и тупым бездельникам, которые не могут честно заработать даже на хлебную корку, разве что украсть, или, на худой конец, выпросить у двуногих хозяев жизни.

Так или иначе, но Найда оценила поступок Ханурика, и уже на другой день они снюхались (то есть, снюхались в прямом, обонятельном смысле, а не в смысле пошлой человеческой метафоры, имеющей в виду бесцеремонное, низкопошибное знакомство). Найда как-то дождалась, когда Джесси ушла осматривать дальний край периметра, высунула из-под ворот свой гордый, породистый нос и тихонько пискнула. Ханурик был тут как тут! Он знал, конечно же, он знал, что "эта гордая сучка" рано или поздно падет под чарами такого подарка судьбы, поэтому в последние дни только и делал, что ошивался невдалеке от ее ворот. Он даже потерял немного в весе, что сделало его только привлекательнее и романтичнее: когда он в беге переходил на галоп, его ребра грациозно сотрясались, как у скаковой лошади. Кстати, Дружок с тех пор дразнил его не иначе как "Ромео" (в эквиваленте собачьего миропонимания и образа мышления: Шекспира они, разумеется, и не нюхали).

Для начала они обнюхали друг другу морды, затем Найда развернулась и позволила Ханурику узнать себя с другой стороны. Ханурик даже заскулил от счастья и вожделения: у Найды начинался "период наибольшего благоприятствования для зачатия".

Они сговорились встретиться у ворот этой же ночью. Ханурик на эту встречу не планировал ничего серьезного, каким-то внутренним чутьем понимая, что "конкретно подкатывать" к такой высокородной особе уже на втором свидании, это верх самоуверенности и хамства.

***

Светила серебром левая половинка луны, дул тихий ночной ветерок, весенняя природа набухала жизнью и желанием. Подсунув с обеих сторон под воротами головы, они лежали в прохладной пыли, прижавшись щека к щеке. Думать не хотелось, было и так хорошо. Да и о чем им было думать? Впрочем...

Найда прикидывала, когда он, наконец, решится и начнет предлагать ей какие-то конкретные варианты. Она почему-то боялась, что он, одураченный нелепыми предрассудками (как будто восточно-европейские овчарки не такие же суки, как и все прочие!), станет тянуть ливер до самого окончания ее течки. Он же, в свою очередь, думал почти о том же, прикидывая, каким образом (технически) перевести их близость из духовной плоскости в физическую. Под ворота он не пролазил, поэтому сперва у него мелькнула мысль предложить ей вариант "разделенной любви" (то есть, прямо через щель в воротах: он однажды провернул такой финт с одной местной шалавой), но постеснялся. И правильно сделал: как бы Найде чего ни хотелось, но это было бы слишком для нее: при всем ее либерализме и открытости взглядов, не какая-то она подзаборная дрянь, все же!

И тогда в его голове возникла простая, но гениальная мысль - подкоп! Он знал, что с южной стороны за бетонным забором базы шел ряд огромных тополей, и грунт там был наполовину песчаный и рыхлый. Найда же поведала ему, что у той же стены, но только изнутри, за кирпичным складом был укромный закуток, где все поросло кустами сорного клена.

"Ладно, подкоп я сделаю, не впервой. А как же "та сука"?", - имея в виду Джессику, спросил молчаливо Ханурик (как известно, все высшие животные, за исключением "венца творения природы", умеют коммуницировать при помощи биолокальной телепатии, а горловыми звуками, которые люди ошибочно принимают за речь, выражают исключительно эмоции).

"Во-первых, у "той суки" есть имя, и ты его прекрасно знаешь, - отвечала она строго, но без всякой, впрочем, обиды. - А во-вторых... Уж эту проблему я как-нибудь решу - не ты один умеешь договариваться с напарниками".

"В каком это смысле?", - удивленно спросил Ханурик, хотя сразу же понял намек и густо покраснел, благо под рыжей шерстью это было не заметно.

"Да в таком. Видела я однажды, как твой Дружок отметелил двух гавриков с газовой заправки - фигушки бы ты с ним просто так справился!".

"Что?".

"Два клоуна вы, вот что! Как это у вас называется: "лохматить бабушку"?". - И она засмеялась своим милым смехом.

"Да я этого Дружка порву, как...".

"Молчи уж, Ромео!", - промолвила насмешливо Найда, и нежно лизнула его в ухо.

Они еще немного пособачились (любовно, разумеется) и разбежались, договорившись начать "операцию сближения" в следующую ночь: в эту ночь Ханурик рыть подкоп не мог - у него от счастья дрожали лапы!

***

В следующую ночь они уже были вместе. Трудолюбивый и нетерпеливый Ханурик довольно быстро прорыл тоннель под бетонным забором (забор был заглублен в землю на каких-то полметра - весьма непредусмотрительно!), и они, наконец, встретились по-настоящему. А поскольку официально это было их третье свидание, - то есть, все приличия были соблюдены, - то причин затягивать отношения больше не было. И они закружились, завертелись в безумном танце любви и запахов. Это было красиво и страстно, только под конец все испортило одно довольно тривиальное обстоятельство: Ханурик, как уже было сказано, был в холке гораздо ниже своей возлюбленной, поэтому ему пришлось изрядно попотеть, прежде чем он смог достойно завершить это любовное действо. Со стороны это, должно быть, выглядело довольно комично: он сбоку становился передними лапами ей на спину, и так, осторожно перебирая, постепенно заходил к ней сзади. Затем, смешно подпрыгивая, он пытался закрепиться в верхней позиции, но неизменно падал. Найда (вволю натешившись), наконец, снизошла к нему, и пока Ханурик делал свое дело, она, запрокинув голову и мелко подрагивая всем телом, глядела с влажной улыбкой на мириады светящихся точек, мерцающих на этом огромной, пугающем ум черном покрывале. Мир был тих и необычайно дружелюбен, и даже Джессика, приняв от Найды в дар вечернюю пайку, на все это время сделала вид, что ее в природе не существует.

***

Они лежали рядышком, положив головы на лапы и, подняв глаза, смотрели на звезды.

"А ты знаешь, что звезды, это огромные огненные шары, подобные нашему Солнцу?", - спросила она.

"Слыхал как-то от одного бродяги, да не поверил. Уж больно он смахивал на придурка".

"А мне веришь?".

"Тебе верю, - довольно безразлично сказал Ханурик и почесал задней лапой брюхо. - Но, честно говоря, мне от этого ни жарко, ни холодно. Не интересно!".

"Мог бы притвориться, что интересно - такая романтичная ночь, в конце концов".

"Зато теперь ты знаешь, что я с тобой честен. Я вообще, друзьям врать не люблю".

"Это хорошо. Плохо, что ты не романтик, - она вздохнула. - А вот представь, что там, далеко-далеко, на какой-нибудь планете у одной из звезд, лежат вот так же двое, и тоже смотрят на звезды. И может даже в нашу сторону. Представил?".

"Можно подумать, мне от этих представлений меньше жрать будет хотеться".

"Какой же ты прагматик - все о еде да о еде!".

"Поживешь с моё на улице - станешь прагматиком!", - поучительно парировал Ханурик.

"Знаешь, а я вам иногда завидую. Живете - ни перед кем спину не гнете, пищу себе сами добываете... А мы, как заключенные, сами стережем свою же зону, свою несвободу".

"Да уж, говенная у вас работенка, ничего не скажешь! - усмехнулся Ханурик. - Но не переоценивай и ты нашу свободу. Вот вы, допустим, привязаны к своей работе, а мы - каждый к той кормушке, на которой привыкли добывать себе свой кусок пищи: кто к помойке, кто к хозяйской миске, а кто и к мясокомбинату. Однажды один бродячий философ сказал мне, что свобода - это и есть жратва, вопрос лишь в методах ее добычи: либо ты лижешь за нее чей-то зад, либо ты честно ее зарабатываешь. Под честностью я, разумеется, имею в виду не служение двуногим ублюдкам, а бескорыстное заимствование, которое ты по наивности называешь воровством.